Раз, два, пряжка держится едва… Печальный кипарис. Зло под солнцем. Икс или игрек?

— По-моему, немцы в ту войну допустили большую ошибку, что расстреляли сестру Кэвелл[249]. Это всех против них настроило.

И тогда Шейла, вскинув черноволосую голову, спросила:

— Почему бы им было ее не расстрелять? Она ведь была шпионка, разве нет?

— Нет, нет! Шпионкой она не была.

— Ну все равно, помогала англичанам бежать с вражеской территории, какая разница. И поэтому заслуживала расстрела.

— Но расстрелять женщину!.. И медсестру!..

Шейла встала из-за стола.

— А по-моему, немцы поступили правильно, — проговорила она и вышла через открытую дверь в сад.

Десерт из недозрелых бананов и вялых апельсинов уже давно дожидался на столе. Кончив ужинать, все поднялись и вместе перешли в «салон» пить кофе. Только Томми, не привлекая ничьего внимания, выскользнул на веранду. Шейла Перенья стояла, облокотившись о перила, и смотрела на море. Томми подошел и встал рядом.

По частому, неровному дыханию девушки было ясно, что она чем-то сильно взволнована. Он протянул ей сигареты. Она взяла одну.

— Чудесная ночь, — заговорил Томми.

Она тихо, с чувством ответила:

— Была бы чудесная, если бы…

Томми вопросительно взглянул на нее. Он только теперь до конца оценил своеобразную привлекательность этого молодого существа, полного бурных чувств и жизни, бьющей через край. Из-за такой, подумал он, недолго голову потерять.

— Если бы не война, хотели вы сказать? — спросил Томми.

— Вовсе нет. Войну я терпеть не могу.

— Как и все мы.

— Иначе, чем я. Я не выношу все эти разглагольствования о войне, и самодовольство, и этот отвратительный, подлый патриотизм.

— Патриотизм? — не понял Томми.

— Да. Я ненавижу патриотизм, вы слышите? Всю эту демагогию: «родина», «за родину», «во имя родины». «Предатель родины — умер за родину — служил родине». Почему это страна, в которой живешь, должна иметь такое значение?

Томми ответил:

— Нипочему. Имеет, и все.

— А для меня нет! Вам хорошо — разъезжаете по всей Британской империи, покупаете и продаете товары, а потом возвращаетесь, загорелый и набитый всякими пошлостями, разговорами про туземцев, про бремя белого человека и прочее.

Томми мягко заметил:

— Я не такой уж, надеюсь, беспросветный болван, моя милая.

— Конечно, я слегка преувеличиваю. Но вы ведь меня поняли? Вы верите в Британскую империю и в эту дурацкую идею смерти за отечество.

— Мое отечество, — с горечью сказал Томми, — кажется, не особенно жаждет, чтобы я за него умирал.

— Возможно. Но вы этого хотите, хотите умереть за отечество! А это глупо! Нет ничего, за что стоит умереть. Это только так говорится — болтовня одна — пена на губах — высокопарный идиотизм. Для меня мое отечество не значит ровным счетом ничего.

— В один прекрасный день, поверьте, вы еще убедитесь, сами того не подозревая, что и для вас оно очень даже много значит.

— Нет. Никогда. Я столько приняла горя… Я такое пережила… — Она было замолчала, но затем вдруг повернулась к Томми и взволнованно спросила: — Вы знаете, кто был мой отец?

— Нет.

— Его звали Патрик Магуайр. Он… он был сообщником Кейсмента[250] во время прошлой войны. И был расстрелян как предатель. Он погиб ни за что! За идею! Они друг друга распаляли разговорами, он и все те ирландцы. Почему бы ему не сидеть тихо дома и не заниматься своими делами. Он умер мучеником для одних и предателем для других. А по-моему, это было просто идиотство!

В ее голосе звучал вызов, долго сдерживаемое негодование. Томми сказал:

— Так вот какая тень омрачала вашу жизнь с самых ранних лет?

— Еще как омрачала! Мать сменила фамилию. Несколько лет мы жили в Испании, и она всем говорит, что мой отец был наполовину испанец. Мы всюду должны лгать, где бы ни очутились. Мы изъездили всю Европу. Наконец вот заехали сюда и открыли пансион. По-моему, ничего отвратительнее нельзя придумать.

Томми спросил:

— А ваша мать, как она ко всему этому относится?

— К тому, как умер мой отец? — Шейла немного помолчала, нахмурив брови. Потом неуверенно ответила: — На самом деле я даже не знаю… Она никогда со мной об этом не говорила. У моей матери не так-то просто разобрать, что она чувствует или думает.

Томми кивнул.

Шейла вдруг сказала:

— Я… я не знаю, почему я вам все это наговорила. Разнервничалась, наверно. С чего вообще это началось?

— Со спора про Эдит Кэвелл.

— А, ну да. Патриотизм. Я сказала, что ненавижу патриотизм.

— А вы не помните, что сказала сама сестра Кэвелл?

— Она что-то сказала?

— Да. Перед смертью. Вы не знаете?

И Томми повторил предсмертные слова Эдит Кэвелл:

— «Патриотизм — это еще не все… Мне надо, чтобы у меня в сердце не было ненависти».

Шейла охнула. Прикусила губу. И, резко повернувшись, убежала в темноту сада.

2

— Так что, как видишь, Таппенс, все сходится одно к одному.