Разин Степан

Длиннорукий, рослый стрелец скинул кафтан, засучил рукава синей рубахи, взял березовый отвалок в сажень.

— Бей коли!

Сотник надул брюхо, стрелец изо всей силы ударил его по брюху.

— Ай да боярский сын!

— Знать, ел хлебушко, не одни калачи.

После первого удара сотник сказал:

— Бей не ниже пупа, а то стану и самого тяпну!

Гулкий шлепок покатился эхом над водой.

— Дуй еще!

— Сколь бить, товарищи?

— Бей пять!

— Мало, ядрен, — бей десять!

Сотник надулся и выдержал, сидя на бочке верхом, десять ударов. Одеваясь и слушая затихающие отзвуки ударов на воде, сказал:

— Проиграли водку!

— Проиграли — молодец Мокеев!

— Атаман!..

На берег из челна сошли Разин с Черноярцем, стрельцы сняли шапки, казаки поклонились.

— Что за бой у вас?

— Сотник сел на бочку.

— Играли, батько.

— Проиграли — высидел, бес.

Разин подошел, потрогал руки и грудь сотника, спросил:

— Много, поди, Петра, можешь вытянуть? Руки — железо.

— Да вот, атаман, почитай что один, с малой помогой, с луды струг ворочал.

— Добро! А силу береги — такие нам гожи… Сила — это клад. Эй, стрельцы! Как будем судить вашего воеводу?

— Башку ему, что кочету, под крыло!

— И ножичком, эк, половчее…

Разин распахнул черный кафтан, упер руки в бока:

— Накладите поближе огню: рожу воеводину хорошо не вижу.

Ближний костер разрыли, разожгли, раздули десятками ртов.

— Гори!

Сизый дым пополз по подгорью.

От выпитого вина Разин был весел, но не пьян, из-под рыжей шапки поблескивали, когда двигался атаман, седеющие кудри.

— Вот-то растопим на огне воеводин жир! — раздувая огонь, взвизгнул веселый голос.

Разин обернулся на голос, нахмурился, спросил:

— Кто кричит у огня?

— А вот казак!

— Стань сюда!

Стройный чернявый казак в синей куртке, в запыленных сапогах, серых от песку, вырос перед атаманом.

— Развяжите воеводу!

Разин перевел суровые глаза на казака:

— Ты хошь, чтоб воеводу сжечь на огне?

— Хочу, атаман! Вишь, когда я в Самаре был, то тамошний такой же пузан-воевода мою невесту ежедень сек…

— Этот воевода не самарской.

— Знаю, атаман! Да все ж воевода ен…

— Ты, казак, тот, что в ярыгах на кабаке жил?

— Ен я, атаман-батько! И листы твои на торгу роздал и людей в казаки подговаривал…

Лицо атамана стало веселее.

— Добро! Дело хорошее худом не венчают, а невесту тебе все одно не взять — куда нам с бабами в походе? Но я тебе говорю: жив попаду в Самару, то и воеводу дойду и невесту твою тебе дам. А теперь слушай: ежели, как хочешь ты, мы из воеводы жир на огне спустим, то ему тут и конец! Я же хочу известить царя с боярами, что на море нас хошь не хошь — пустишь… Теперь хочешь ли ты, самаренин-казак, чтоб я тебя послал гонцом к воеводе астраханскому? Сказываю, будет с этим воеводой так, как хочешь ты! Не обессудь, ежели астраханский воевода тебя на пытку возьмет, а потом повесит на надолбе[135] у города.

Казак попятился и сбивчиво сказал:

— Атаман-батько, так-то мне не хотелось ба…

— Кого же послать гонцом? Стрельцов, взятых здесь, или казака в изветчики наладить? Мне своих людей жаль! Молчишь? Иди прочь и не забегай лишним криком — берегись!

Казак быстро исчез.

— Гей, стрельцы Беклемишева! Что чинил над вами воевода?

— Батько, воевода бил нас плетью по чем ни попади.

— Убил кого?

— Убить? Грех сказать, не убил, сек — то правда.

— Материл!

— Убивать воеводу не мыслю! По роже его вижу — смерти не боится, но вот когда его вдосталь нахлещут плетью по боярским бокам, то ему позор худче смерти, и впредь знать будет, как других сечь и терпеть легко ли тот бой! Стрельцы! Берите у казаков плети, бейте воеводу по чем любо — глаз не выбейте, жива оставьте и в кафтанишке его, что худче, оденьте, да сухарей в дорогу суньте, чтоб не издох с голоду, — пущай идет, доведет в Астрахани, как хорошо нас на море не пущать!

— Вот правда!

— Батько! Так ладнее всего.

— Эй, плети, казаки, дай!

Разин с Черноярцем уплыли на струг.

6

На песке, мутно-желтом при луне, черный, от пят до головы в крови, лежал воевода, скрипел зубами, но не стонал. По берегу также бродили пьяные стрельцы с казаками в обнимку — никто больше не обращал внимания на воеводу; рядом с воеводой валялся худой стрелецкий кафтан. Воевода щупал поясницу, бормотал:

— Сатана! Тяпнул плетью — кажись, перешиб становой столб? Вор, а не сотник, боярский сын — черт!

У самой Волги, ногами к челну, рыжея шапкой, длинная, тонкая, пошевелилась фигура казака. Воевода думал: «Ужели убьет? Вишь, окаянный, ждет, когда уйдут все».

Над играющей месяцем, с гривками кружащей около Камней Волгой раздался знакомый казакам голос:

— Не-е-чаи! Струги налажены, гей, в ход!