Разлюбил – будешь наказан!

Антон ведет меня за руку, как свою. Есть данные, что не я одна такая идиотка, это меня утешает. Есть и другие дуры, которые страшно тащатся, если мужчина ведет их за руку. Пусть даже в суд, разводиться, пусть даже, как граф Орлов княжну Тараканову на корабль, чтобы сдать солдатам Екатерины, пусть даже на вокзал, чтобы купить билет и никогда больше не вернуться. Нравится мне, когда ведут за руку, ничего не могу с этим поделать. Хотя лично я тут ни при чем, это бабская природа. Более того, если меня долго не водить за руку, я срываюсь с поводка, забываю, кто мой хозяин. А как человек, я, конечно, понимаю, что сначала нужно посмотреть, кто тебя ведет, уточнить куда, и только потом радоваться.

…Рельсы, гравий, пыль, синие ларьки, челноки с клетчатыми сумками, мусорные ящики. Как все некрасиво… А когда у меня теперь будет красиво? Неизвестно, при таких-то темпах инфляции. Антон забылся на минуту, улыбнулся мне, как живой. Мы взяли ему билет на ночной поезд. Да, на сегодня. Возвращаемся, слегка повеселевшие. Скоро кончится. Скоро уже закопаем. Похороним свой детский романчик.

Как всегда вовремя, у меня дома появилась Вероника. Я прошипела:

– И что мы вдруг приперлись?

Она разворачивает конфетку и внимательно разглядывает Антона.

– О, да у тебя гости! – Это она так изобразила удивление.

Антон кивнул. Бубнит телевизор. Мама вносит блюдо со сморщенными блинчиками. Кулинарный стыд прикрыт свежей малиной.

– А я тоже встречаюсь с одним мальчиком… – Вероника заполняет паузы.

Сейчас я ей тарелку на голову надену! «Тоже встречаюсь»! Можно подумать, мы тут сидим и встречаемся.

– …Соня его знает, это наш общий друг, Зильберштейн. Он в нее тоже был влюблен в девятом классе, кажется, или в десятом? Он в Москву уезжает. Поступил в МГУ. Представляете? Бесплатно! Сам! На экономический.

– Какой умный мальчик! – мимоходом вставила мама.

– А меня папа не пустил, – Вероника взмахнула ресницами и снова уставилась на Антона.

Я ждала, пока она доест блин, а потом говорю:

– Пойдем, я тебя провожу.

И Антону шепнула:

– Сейчас вернусь.

Он молча кивнул и опять погрузился на дно.

Вероника села на велосипед. И я свой выкатываю. Мне вдруг захотелось сбежать из дома, выбраться из этого свинцового тумана, который устроил мне Антон. Вот, кстати, можно было бы покататься, уехать на полянку, если бы не такой депресняк. Но нет, с кем-нибудь другим я буду кататься на велосипедах.

В сквере у железнодорожного переезда мы достаем сигареты. Сквозь листву просвистела электричка.

– А что у вас с этим? – Вероника любила конкретику: если мальчик провожал до дома, папа требовал справку о составе семьи.

– Не знаю.

– А зачем он тогда приехал?

– Не знаю.

– Он что, уедет и все?

– Да.

– И что? Ты об этом так спокойно говоришь? Ты же должна сейчас что-то такое чувствовать…

– Что?

– Во дают! – удивилась Вероника. – Ну, ты беги уже… На, жевачку возьми.

Когда это кончится?! Я больше не могу его видеть! Это лицо его бледное… и черные погасшие глаза… и губы искривленные… Ну, что уж так расстраиваться?! Нет, не может быть, чтобы только из-за меня. Это мамина кухня виновата. Точно, у него живот болит.

– Антон, – говорю, – отдохни…

Он сжался в комок на моей кровати и закрыл глаза. Я поцеловала его плечи, погладила спину. Ничего не чувствую. Глажу Антона, а рука холодная. Пойду я лучше, чайку выпью.

Мама пожарила курицу Антону в дорогу. А тут такая я, ищу, чего бы съесть на нервной почве. Отщипываю немножко от куриной ноги. Говорю же, немножко. Представляю, разворачивает Антон эту курицу, а у нее от ноги откусано! Нет, вы представьте: вагон, столик, колеса ты-дым, ты-дым, а курочка-то с недостачей. Я начинаю тихо смеяться.

Бабушка, уснувшая в кресле, открыла глаза и изрекла:

– Демоническая личность… Да… Демоническая личность.

Куда себя девать? Я вернулась на цыпочках в свою спальню, открыла нижний ящик стола, достала все его письма и фотографии. Положила их в печку и подожгла.

Мама увидела.

– Не надо, – говорит, – потом жалко будет.

– Пусть горят, – сказала я и прошуровала в поддувало.

Нет, вы слышите? «Прошуровала в поддувало». Чувствую себя антиквариатом, сын такого уже не поймет.

42. Взрыв

Моя бабуленция исчезла из нашей жизни гораздо раньше, чем умерла. Последний раз она посмотрела на меня человеческими глазами 9 мая. Старушенция каждый год выходила на парад со своими кавалерами, в колонне ветеранов. И в то утро на День Победы она встала с кровати, сделала несколько шагов и присела. «Ничего, Валентин Карповна, еще погуляем!» – я стала ее наряжать. Достала белый пиджак с медалями. Губы ей накрасила. Взяла с собой табуреточку. Так мы и шли весь парад: пять шагов – табуретка, пять шагов – табуретка.

Мы решили не вешать на памятник ее старушечью морду. Отдали мастерам фотографию, где ей лет тридцать пять. Она там с причесоном, губы накрашены, вся разбитная, держит толстого котяру на руках. Так прямо с котом и на памятник, весело получилось.