Размышления о богослужении

«Верность сделала их удивительно смелыми, – писал отец Георгий, – и в то же время привела к смерти». Не о себе ли самом пророчил, взявшем бремена маленьких страстотерпцев, пошедшем вслед за ними по адовым кругам химиотерапии?..

Этот христианский парадокс – о верности, ведущей к смерти, – во всей очевидности являет гибель тех, кому по естеству, казалось, вовсе не время было умирать. Только что отец Георгий с трогательной нежностью благословлял нас перед поездкой в Чечню, и мы ощущали его, и отца Александра Борисова, и наших близких молитвы как мощный воздушный поток, несущий нас поверх и мимо случайных пуль, мин-растяжек, блокпостов, оберегающий от духов злобы поднебесных. Таня Юхненко, сердце этой поездки, в палаточном лагере беженцев пела под гитару о Боге, едином для всех, и само слово «смерть» не вязалось с ее радостью, с распахнутой настежь любовью. И вот – смерть, грубая, дикая: самим дьяволом обрушенный на Таню столб, неузнаваемо исказивший ее красоту.

– Отец Георгий, я не понимаю, зачем это. Двое детей… Она так нужна была Богу – и всем, столько еще могла…

– Я тоже не понимаю. Я знаю только, что Господь иногда бывает слабее нас…

В полном недоумении отхожу – не вмещает душа эти странные слова. Лишь позже откроется абсолютная прозрачность сказанного: эту смерть и еще многое, что тебе предстоит, возьми как Крест Господень, когда Ему Самому уже невмоготу нести наши бремена, а без Креста нет никакого христианства. Сила Божья совершается в Его немощи, когда Он доверяет тебе быть сильным. Остаться и разделить.

И так у отца Георгия всегда. Бежишь к нему со своей запутанной личной жизнью, каешься, а он рукой машет: «Тут не до своих грехов – человека спасать надо!» При таком батюшке не расслабишься, одних и тех же «тараканов» приносить на исповедь постыдишься. Поэтому – только о главном, в нескольких словах. А в ответ – ни советов, ни наставлений. За плечи возьмет, тряхнет хорошенько: «Будем молиться», – и всё. Можно дышать.

Ему претило выворачивание себя наизнанку, нецеломудренное обнажение души – он звал напрямую исповедоваться Богу, и не потому только, что священники не справлялись с бесконечными очередями кающихся. Кто-то вставал на исповедь по малодушию, потому, что «так положено» перед причащением (кем положено и зачем и на что нам тогда совесть?), кто-то – ради того, чтобы батюшка ободрил, дал от избытка своей любви (а батюшка еле на ногах стоит, вернее – уже висит всем телом на аналое). Он не себя щадил – он оберегал таинство от профанации, тайну – от забалтывания. Прихожане непрерывно читали кафизмы о его исцелении, но когда, желая поддержать горячо любимого «батю», говорили ему: «Мы молимся о вас», – это тоже казалось ему нецеломудренным. Заповедано же: «…затворив дверь твою, помолись Отцу твоему, Который втайне».

Молчанию пред Богом отец Георгий придавал огромное значение, повторяя и повторяя вслед за митрополитом Антонием Сурожским, что встреча с Христом возможна лишь в безмолвных глубинах нашего «я». Человек слова, ибо служил Слову и был блестящим филологом – знатоком и ценителем всех и всяческих слов, он твердо знал, что самое главное на свете совершается в тишине. И как бы ни были горячи и вдохновенны его проповеди, ему не было равных в «тихих», de profundis службах Великого поста – в чтении канона Андрея Критского и Пассий.

Пассии

Покуда страна у экранаВнимает дурным новостям,Поют у Космы и ДемьянаАкафист Христовым Страстям.И – тихо. Так, Господи, тихо,Что шелест зажженных свечей

Слышней артобстрела и крикаПобеды неведомо чьей,О нет, не Твоей… На колениСвященник упал у креста.Сгущаются смертные тени,И кровью фелонь залита.На плечи его и на спину

Налег всею тяжестью свод,Но он проведет сквозь теснину,Рыданьем глухим потрясет.Прости меня, Боже и Сыне,У края Твоей полыньи,Что к темной клонилась святынеИ ризы делила Твои.Бесслезно и немо оплачу

Пропятой любви наготу,Любую свою неудачуОтныне за благо почту,Тебе отдаю целованье,Гордыню, разбитую в прах,И ран Твоих благоуханье,Как тать, уношу на губах.[51]