Размышления о богослужении

Это – отцу Георгию и о нем, о том, как мог он перевернуть душу, «рыдая глаголаше» – не актерствуя, упаси Бог, но всем собою проживая каждое слово: «Вем, воистину вем… почто червлены ризы Твоя: аз, Господи, аз грехми моими уязвих Тя…» Да он и не думал никогда казаться, а всегда –

был, подлинный во всяком своем проявлении. Вспылит, прогневается, и по делу, – три дня потом в рот ничего не берет, пластом лежит, болеет. Недуг мало-помалу умирил его страстность, сделал кротким – и на кротость эту больно было смотреть. Исповедует, а у самого испарина на лбу от слабости. Придвигаю стул, говорю: «Вам надо сесть». – «Вы думаете, уже пора?» – и смотрит как-то по-детски беспомощно, а в сердце – укол от этой его фразы. И исповедники, подходя, опускаются рядом с ним на колени… И его, такого немощного, выкинули из машины, покалечили руку… Мне всё кажется, это нелюдское

зло и стало переломом, приблизило исход. Но, едва оправившись, он вновь служил, а когда в одно из воскресений увидели, что отец Георгий идет в северный придел, бережно неся Чашу, полхрама качнулось следом – принять Причастие из его рук. Как безжалостны мы бываем в своей любви! После литургии, с трудом передвигая ноги, идет мимо свечной лавки, улыбается, протягивает руки – ледяные.

– Ручки холодные какие, – почему-то выговаривается так, будто он малое дитя.

– Совсем нет сил…

Вот и весь последний разговор.

Но лучше буду вспоминать не это, а Рождество и Пасху, всегда наполнявшие его силой, даже если в алтаре караулил врач со своим чемоданчиком, а на улице ждала машина, чтобы отвезти его из храма назад в больницу, откуда «батя» удрал… Вот он выходит из настежь распахнутых Царских врат, высоко вскидывает руки, голос звучен и радостен. «Христос воскресе!» – и счастье жаркой волной омывает всех.

Буду помнить, как вечером в субботу дожидаюсь, пока он отпустит последнего исповедника, как мы поднимаемся к нему в кабинет поработать «Над строками…» Но это невозможно, потому что уже одиннадцатый час, утром ему служить, а корректуру прочитать он всё равно не успел. В кабинетике ступить негде, всё завалено книгами и какими-то папками (их несут и несут ему на суд прихожане), звонит телефон из Парижа, отец Георгий отвечает с великолепным французским прононсом, кому-то пытается дозвониться сам, в паузах поклевывает виноградины с блюдца, глотает остывший чай. Минут пять мы болтаем о всякой всячине, еще минут за пять снимаем вопросы, и, поняв, что он не склонен «над рукописями трястись», благодарная за доверие, покидаю келью.

Буду помнить, как еще раньше, когда книга-комментарий к синоптическим Евангелиям только рождалась из бесед отца Георгия, из расшифрованных Мариной Сергеевной Фёдоровой диктофонных записей, которые из номера в номер печатались в «Истине и Жизни», он иной раз после визита в Патриархию забегал к нам в редакцию – мы сидели тогда напротив Чистого переулка. «Здесь меня не найдут, – радовался он, – а если и найдут, то не скоро», – и приникал к компьютеру. Однажды ему предстояло идти на какое-то торжество на радио «София», а отрываться от работы было жаль. Он поерзал на стуле, поднял трубку телефона, обернулся к нам с Наташей Бобровой, сделал круглые глаза и чистосердечно признался: «Сейчас я буду врать!» Набрав номер, «батя» жалобным тягучим голосом запел: «Отец Иван, прости меня, я не приду. У меня что-то голова ужа-а-асно разболелась. Поеду на дачу, отлежусь…» Вранье получилось таким незамысловатым, детским, что смеялись, наверное, не только мы трое, но и на том конце провода. Да можно ли было его не простить?

Простота и учтивость обхождения «с каждым и с каждой» (при таком-то послужном списке и ученых регалиях!) выдавали в отце Георгии интеллигента старого замеса, из тех, к числу которых принадлежал, скажем, академик Лихачёв. Хоть и писал батюшка, что не может назвать себя учеником Дмитрия Сергеевича, потому что лишь иногда слушал его лекции, они были «одной крови» – одного духа, не мысля жизни вне культуры. Вот Господь на какое-то время и свел их в Фонде культуры, где отец Георгий работал под началом Лихачёва. Позже ему рассказали, что Дмитрий Сергеевич регулярно читал «Русскую мысль» и первым делом искал в свежем номере газеты его статьи. Их роднили наследственная укорененность в вере, полное неприятие «советчины» и «сталинского людоедства», глубочайшая преданность филологии.