Размышления о богослужении

Так вот, если я о ком-то забываю, то этот человек проваливается в пропасть забвенья, рвется моя с ним связь. Если я забыл о моем друге, связь между мною и им порвалась. И когда я вспоминаю о нем, эта связь восстанавливается. Значит, когда мы говорим «Помяни, Господи», мы просим Бога восстановить связь между нами и тем, кого поминаем. Когда мы поминаем святого, мы просим Бога восстановить связь между нами и поминаемым святым. Мы с вами живем в мире, где все связи разорваны, живем в мире, в котором мы все забываем друг о друге, где от былого его единства очень мало что осталось. И вот мы просим Бога во время литургии, перед началом самого таинства Евхаристии, восстановить эти связи, восстановить единство Церкви, восстановить единство мира, почувствовать, что мы все вместе, что первое название Церкви нашей, о котором говорится в Деяниях апостольских, именно и было – «вместе». Все были тогда вместе. Итак, через это поминовение тех, о ком мы вспоминаем у жертвенника – живых и усопших, – через поминовение на амвоне Патриарха и всей Церкви мы просим Бога восстановить разорванные связи, восстановить разрушенное единство Церкви, единство между всеми нами. И Бог восстанавливает это единство. Бог вырывает из пропасти забвения нас друг для друга и вновь нас делает родными, и близкими, и так необходимо нужными друг другу.

Память Божия – это действительно чудо. Потому что оказывается, что в памяти Божьей нет ни времени, ни пространства. Люди, находящиеся на другом конце земли, оказываются так близки нам в момент, когда Господь дает нам силы о них вспомнить, как будто они здесь, в этой самой комнате. Люди, давно умершие, ощущаются нами как присутствующие здесь сегодня. Память Божия – это великое чудо возвращения разрушенного единства всего человечества. Уже, наверное, прошло пятнадцать лет с тех пор, как написал Иосиф Бродский:

…бабочки, мальвы, благоуханье сена,река вроде Оредежи или Сейма,расположившиеся подле семьидачников розовые наяды,их рискованные наряды,

плеск; пронзительные руладысоек тревожат прибрежный тальник,скрывающий белизну опальныхмест у скидывающих купальникв зарослях; запах хвои, обрывыцвета охры; жара, наплывыоблаков; и цвета мелкой рыбы

волны. О водоемы лета! Чащевсего блестящие где-то в чащепруды или озёра – частиводы, окруженные сушей; шелестосоки и камышей, замшелостькоряги, нежная ряска, прелестьжелтых кувшинок, бесстрастность лилий,

водоросли – или рай для линий —и шастающий, как Христос, по синейглади жук-плавунец. И порою окуньвсплеснет, дабы окинуть окоммир. Так высовываются из окони немедленно прячутся, чтоб не выпасть.Лето! пора рубах навыпуск,

разговоров про ядовитостьгрибов, о поганках, о белых пятнахмухоморов, полемики об опятахи сморчках; тишины объятыхсонным покоем лесных лужаек…[25]

Вот читаю я эти стихи, написанные человеком, вчера умершим на другом краю земли, в Нью-Йорке[26], и чувствую его, Иосифа Бродского, как будто он здесь, рядом со мной, в этой самой комнате. И не только его; но читаю эти стихи – и вспоминаю моего покойного дядюшку Сергея Ефимовича Пудкевича, старого питерского художника, у которого на даче, как раз на берегу Оредежи, лет двадцать тому назад я пережил именно то, что сейчас описывает нам в этих стихах Иосиф Бродский.

Да, как минимум двадцать лет прошло с тех пор, когда студентом я был у дяди Сережи на даче. И вспоминается он, давно умерший, и его жена Наталья Философовна, и ее отец, которого я никогда не видел – человек с удивительным именем Философ, пешком дошедший до Иерусалима в прежние времена, и его зять Борис, тоже уже давно умерший.