Наверное, еще только пять часов утра, не больше. Борис в берете, натянутом глубоко на голову, заглядывает в комнату, где я сплю, – он уходит за грибами. Потом проходит час или полтора, ко мне заглядывает дядя Сережа, уже одетый: в пиджаке и галстуке и в плаще-пальто (он никогда не выходил из дому без плаща). Redingote grise – как у Наполеона, серый редингот – так называл я это пальто. Он заглядывает в комнату. Уже, наверное, семь или начало восьмого. Я встаю, быстро умываюсь, и мы идем с ним километров за пять или шесть в церковь, к воскресной обедне. Прошло двадцать лет. Я помню каждый тропарь. Я помню все те имена, которые я написал в записочке о упокоении и в записке о здравии – имена людей, которых я видел, и которых не видел: его младшего брата Бориса, который умер в Париже (я его никогда не видел), – там он, в прошлом офицер, был шофером такси; и его сестры Ксении, которая умерла в Питере в блокаду, – у меня осталась от нее одна книга, Лютерова Библия по-немецки, она и сейчас у меня; и его родителей, и многих, и многих других.
Это всё было так давно! Но вот сейчас, когда я прочитал эту элегию Бродского, всё это встало в моей памяти, как будто было вчера. А потом, после обедни, мы выпили чаю и пошли на этюды. Ему уже было в то время много лет, за восемьдесят, но он продолжал работать. Удивительный труженик, великий труженик. Пейзажи и этюды, акварели с московскими храмами – все храмы Москвы нарисовал мой старый питерский дядюшка во время своих поездок в Москву. А там, на Сиверской, в окрестностях Питера, на берегах Оредежи он рисовал этюды. И я вместе с ним. Потом, в одну из последних наших встреч, незадолго до смерти, он мне скажет: «А ведь у тебя были способности к рисованию». Потом помолчит и добавит: «Маленькие». Честный старый питерский художник. Он мне не льстил.
Так прошел этот воскресный день. Вечером я сел в переполненную электричку (да, там они ходили ужасно редко, и поэтому по воскресным вечерам были переполнены) и уехал в город. На другой день встретился со своим учителем (его тоже уже давно нет), Аристидом Ивановичем Доватуром. Теперь каждый может прочитать теплую характеристику Аристида Ивановича, которую дал ему в книге «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицын. А тогда мы еще не читали «Архипелага», но весь Петербургский университет очень любил этого странного бездомного опального профессора, Аристида Ивановича Доватура. А потом я встречусь с Марией Ефимовной Сергеенко, человеком удивительной судьбы и потрясающей чистой веры. И на другой день после нашей встречи она сядет в поезд и уедет в Пюхтицкий монастырь, куда к матушке Силуане ездила каждое лето. А потом я пойду на Смоленское кладбище к блаженной Ксении, тогда еще не прославленной…
И всё это я вспоминаю, как будто это было не двадцать лет назад, а вчера, в крайнем случае, позавчера, а может быть даже, сегодня утром, – так всё это ярко встает в моей памяти. И всё это Бродский, всё это тот поэт, который вчера умер на другом конце земли, в Нью-Йорке, и как-то пока еще не укладывается в сознание, что последний на сегодняшний день великий русский поэт умер. Он говорил в одном из первых своих стихотворений: «На Васильевский остров я приду умирать». Нет, он не пришел на Васильевский остров. А с другой стороны, он не может никуда уйти из этой страны – из его страны, которой он подарил такие удивительные стихи. И он не может никуда уйти из Божьей памяти, потому что он своими стихами восстанавливает, как восстанавливает всякий художник (потому что всякий художник от Бога), вот эту порванную связь между всеми нами.
Мы живем в мире порванных связей, а Господь эти связи восстанавливает. И во время Божественной литургии мы обращаемся к Нему с просьбой: восстанови, Господи, связи между нами, верни, Господи, миру его единство; верни, Господи, Церкви ее единство; верни, Господи, нас друг другу – нас, так часто друг о друге забывающих, нас, так часто друг друга выкидывающих из своей памяти. Господи, Ты нас не забываешь ни на мгновение, но верни нам это чудо – чудо Твоей памяти. Потому что для Тебя нет ни мертвых, ни забытых. У Тебя все живы: и когда мы в Тебе и Ты в нас, и когда мы с Тобою, то мы живы все. И это чудо – чудо восстановления разорванного на куски мира в Церкви совершается всякий раз во время пения Херувимской песни и Великого входа за Божественной литургией. Да помянет Господь во Царствии Своем всех нас – забытых, умерших, убитых, выкинутых из жизни. У Господа таких нет, у Господа все родные, уникальные, необходимые и любимые. Каждая литургия – это чудо. И мы не свидетели – мы участники этого чуда, чуда восстановления всемирного единства, чуда восстановления Церкви, которая вырастает из развалин подобно тому, как сегодня вырастают из развалин наши храмы.