Разочарованные

Первый год я работала уборщицей и официанткой в самых захудалых барах Нью-Йорка, ночевала в заброшенных зданиях, в метро, а то и на улице. По паспорту я была теперь Фанни Куртен, но представлялась, как и прежде, Сарой. Это единственное, что осталось от моего детства, я не собиралась отказываться от имени, которое выбрала для меня мама. У меня не имелось ни разрешения на работу, ни медицинской страховки. Я мирилась с нищенским заработком и тяжелыми условиями труда – других у нелегальных иммигрантов не было. Временами я ходила в интернет-кафе и отправляла электронные письма Анжелике. Однажды мой коллега Сэм – мы вместе работали в ресторане, где я разносила напитки всю неделю без выходных с шести вечера до трех ночи, – сказал, что в его квартире в Бронксе освободилась комната и что я могу платить за нее наличными. Квартира досталась Сэму в наследство от бабушки, и одну комнату он сдавал. Меня он знал, поэтому никаких особых гарантий не требовал. Возможно, он просто понял, что я нуждалась в помощи. Сэм был гомосексуалом, что не поощрялось в его семье, а я – нелегалкой. Мы поженились из-за документов, и я взяла его фамилию. Вместе мы прожили десять лет, к тому времени мне уже наскучил Нью-Йорк, и я решила перебраться в Калифорнию, а Сэм нашел любовь всей своей жизни и предложил мне развестись, чтобы он мог жениться на своем избраннике. Как же мне не хватало моря! Благодаря Сэму у меня теперь было разрешение на работу и счет в банке, но на американское гражданство я подать документы не решалась. Не могла же я обратиться за копией свидетельства о рождении в мэрию Бувиля, которую до сих пор возглавлял мой отец!

Только четыре человека на свете были в курсе того, что я жива: Анжелика, Моргана, Жасмин и старик Рене, он вообще знал все или почти все о моей ситуации и всегда по-отечески заботился обо мне. Он и так уже потерял свою дочь, и я ни за что на свете не хотела стать причиной для его новой скорби. Эти четверо меня не предали. Даже когда полиция опрашивала всех учеников моего класса, даже когда заподозрили Рене из-за моей спортивной медали, которую я ему подарила перед своим побегом, даже когда арестовали, а потом судили Эрика. Даже когда им пришлось поступиться убеждениями, пойти против собственных представлений о справедливости, как Моргане. Они меня защищали. Разочарованные ничем мне не были обязаны, но жертвовали своим временем, усилиями и деньгами из солидарности. И хотя после всей этой истории я почти не общалась с Морганой, Жасмин и Рене, но я буду вечно им признательна. Они спасли мне жизнь и вернули веру в людей.

Мне очень жаль, что некоторым я причинила боль своим исчезновением, заставила страдать собственного отца, каким бы он ни был, подругу Жюли Дюроше, но особенно моего брата Бенжамена. Однако считаться мертвой означало быть свободной – в этом случае меня точно никто бы не искал. Я планировала связаться с Бенжаменом из Штатов, когда окажусь в безопасности. Но не стану прикидываться лучше, чем я есть: когда арестовали Эрика и я поняла, что у меня появилась возможность разрушить его жизнь и жизнь Ирис, как они разрушили мою, я ухватилась за нее, не раздумывая ни секунды, я пожертвовала Бенжаменом – ведь знай он, что я жива, не позволил бы Эрику отправиться в тюрьму.

Недавно в Интернете я прочла интервью Морганы, в котором она говорила, что настоящая ошибка правосудия – это когда осуждают невиновных, а не когда виновных оправдывают за недостаточностью улик. Я не согласна. Для меня ошибка правосудия – безнаказанность виновных. Мир полон разгуливающих на свободе преступников, которые никогда не окажутся под судом, проживут мирно и счастливо до конца своих дней, на их могилы будут возлагать цветы, в их честь будут произносить хвалебные речи, несмотря на то, что эти изверги разрушили жизни детей. Мне больно это осознавать. Хочется жечь напалмом. Безнаказанность порождается нашим молчанием, всеми этими «не будем выносить сор из избы», «нас это не касается», малодушно отведенными взглядами из страха перед последствиями, отказами обращаться с заявлением в полицию, потому что это

можно уладить по-семейному. Как же такое возможно: вся школа была в курсе, но ни один взрослый не стал разбираться, что именно произошло с тринадцатилетней девочкой, которая говорила, что на вечеринке ее изнасиловал совершеннолетний парень? Как такое возможно: я забеременела в пятнадцать лет, хотя ни с кем не встречалась, но ни один взрослый не стал допытываться, каким чудом в моем чреве образовался ребенок?

Если бы тогда вся Франция не поверила, что я мертва, Эрик прожил бы счастливую жизнь без всяких угрызений совести. Эта мысль была для меня невыносима. И дело тут не только в личной мести, это показывает, в каком обществе мы соглашаемся жить. Да, я до сих пор очень переживаю, что заставила страдать нежно любимого брата Бенжамена из-за моей мнимой гибели. Но если бы эта ситуация повторилась, я бы снова солгала без тени сомнения.

Даже двадцать лет спустя я предпочту умереть по-настоящему, чем увидеть, как оправдают Эрика Шевалье.