Разомкнутый круг

Поскольку его императорское величество просил за вас, – по слогам произнес он, согнав морщины со лба и сделав паузу, чтобы неразумные поняли и прочувствовали, что не он просит государя, а наоборот, – то я решил обойтись уже отбытым вами наказанием, то есть гауптвахтой, при условии, что вы, конечно, чистосердечно раскаиваетесь в содеянном, – снова нахмурил лоб. «Да чего этот средний таращится?!»

– Так точно, ваше сиятельство… Ошибку свою осознали! – рявкнул Оболенский, плотоядно глянув на воду.

У Рубанова глаза уже полезли из орбит.

– Ну, то-то же! – расслабился Аракчеев. – Впредь смотрите у меня! – милостиво отпустил он конногвардейцев.

Едва ступив в приемную, Максим напополам согнулся от смеха, и друзья быстро выволокли его на улицу.

На следующий день ротмистры стали знамениты на весь Петербург, и кавалергарды дико завидовали им, рассуждая в кругу гвардейских офицеров, что горбатого только могила исправит, всё никак перебеситься не могут, старички!

46

После всех этих нервных дней вновь наступило затишье. Максим исправно нес службу и танцевал на балах, постепенно начиная скучать от такой размеренной и однообразной жизни.

«Трудно все-таки сразу отвыкнуть от боев и войны, – думал он, – негде нервы пощекотать…»

После дня рождения, в конце зимы, на него и вовсе напала хандра.

Чтобы не одуреть от тоски, придумал себе занятие и неожиданно увлекся им: решил построить в своей Рубановке новый дом и возвести церковь. «Денежки-то имеются…»

А все началось с того, что случайно познакомился в трактире с голодным и оборванным молодым человеком, который оказался архитектором.

Накормив его и выслушав мечту создать что-либо на века, и сам загорелся этой идеей.

Всю весну они увлеченно спорили, планировали и чертили на бумаге, а в конце мая Максим не долго думая взял полугодовой отпуск, простился с товарищами и отбыл на почтовых с сытым уже архитектором в Рубановку.

Набитый золотом саквояж прочно и солидно устроился у его ног.

Проделав первый прогон, Максим с длинноволосым архитектором не устали и решали ехать дальше. Но помехой, как всегда, оказался станционный смотритель, у которого, хоть убей, не было свежих лошадей.

«Да это же та самая станция, где меня обчистил Николя, – чему-то обрадовался Максим. – Может, и смотритель тот же?»

Теперь, конечно, чиновник относился к нему с несоизмеримо большим уважением, нежели в то время. Рубанов успел привыкнуть и не удивлялся почтению будочников, нижних чинов полиции и всякой мелкой чиновной сошки.

«Оболенский пустил бы в ход кулаки», – хмыкнул он и сунул смотрителю рубль серебром… Рожа у того сразу расплылась от счастья, а память прочистилась, и он вспомнил, что в конюшне случайно завалялись три свежие лошадки.

На этот раз до родных мест добрались удивительно быстро.

Сердце забилось сильнее, когда увидел, подъезжая к Чернавке, Покровскую церковь. И тут же пришло озарение…

Вспомнились детские годы и далекие мечты о трехглавом храме, символизирующем Отца, Сына и Мать. Теперь он точно знал, какой будет рубановская церковь.

При въезде в Рубановку, сердце стучало, как копыта идущего на рысях коня.

Поначалу он даже не узнал родовое свое гнездо – домов стало в два раза больше, а следовательно – и народу. Веселые по виду крестьяне отступали к заборам и кланялись барину.

А когда въехал под арку с двумя цифрами и остановил взгляд на старом барском доме, окруженном акациями, то сердце перешло на галоп.

Старая нянька почти совсем ослепла и с трудом ходила, но, угадав каким-то шестым чувством или, скорее, любящим своим сердцем, что приехал ее ненаглядный «внучок», с трудом выбралась на крыльцо и упала бы, не подхвати ее Максим.

Прижавшись к его груди, она ничего не сумела произнести, а лишь тихо плакала, радуясь, что дожила до такого светлого дня, и печалясь, что радость эта последняя.

Рядом стоял Агафон и терпеливо ждал своей очереди обнять барина, шумно при этом сморкаясь и вытирая нос рукавом рубахи.

Следом за нянькой выбежали какие-то две девки, но Максим их не знал и никогда до этого не видел.

Не успела улечься пыль, поднятая его возком, как на тройке гнедых примчался Кешкин дед.

Вот кто ничуть не изменился.

– Изот Михеич! – увидев его, воскликнул Максим. – Мне кажется, ты умудрился даже время перехитрить… – обнял его худую спину.

– Да какие в нас хитрости, – потупился тот, откашлявшись и с удовольствием прикидывая, что барчук стал важным господином, а старосте большого барина и почета больше.

А когда, засуетившись, подхватил саквояж, чтоб помочь внести его в дом, лицо его приняло такое блаженно-восторженное выражение, что Максим рассмеялся, подумав: «Нюхом чует, старый черт, за что хвататься».

После того, как староста брякнул саквояжем, ставя его в комнате, и потер усталую руку, он почувствовал к его высокоблагородию безграничнейшее уважение, а когда увидел заслуженные им награды, то просто стал преклоняться перед барином.

Отдохнув и пообедав, Максим решил оглядеть свое имение.

Изот специально ждал его, чтобы сопровождать.

Начали они с конюшни.