Речи

(III, 6) Отцом Публия Сестия, как большинство из вас, судьи, помнит, был мудрый, благочестивый и суровый человек; после того, как он первым из виднейших людей был избран в народные трибуны в наилучшие для государства времена[1523], он стремился не к тому, чтобы занимать другие почетные должности, а к тому, чтобы казаться достойным их. С его согласия

[1524], Публий Сестий женился на дочери честнейшего и виднейшего человека, Гая Альбина, которая родила ему этого вот мальчика и дочь, ныне уже замужнюю. Публий Сестий заслужил расположение этих двух мужей, отличавшихся величайшей, древней строгостью нравов, и был им обоим чрезвычайно дорог и приятен. Смерть дочери лишила Альбина возможности называться тестем Сестия, но дорогих ему тесных дружеских отношений и взаимной благожелательности она его не лишила. Насколько он ценит Публия Сестия и поныне, вам очень легко судить по его постоянному присутствию здесь, по его волнению и огорчению[1525]

. (7) Еще при жизни отца Публий Сестий женился вторично на дочери Луция Сципиона, мужа честнейшего, но злополучного[1526]. Публий Сестий относился к нему с глубоким уважением и заслужил всеобщее одобрение, немедленно выехав в Массилию, чтобы повидаться и утешить тестя, изгнанного во времена волнений в государстве и влачившего существование на чужбине, между тем как ему подобало твердо идти по стопам своих предков. Сестий привез к нему его дочь, чтобы он, неожиданно для себя увидев и обняв ее, если и не совсем, то хотя бы на некоторое время забыл свою скорбь. Кроме того, Сестий своими величайшими и неизменными заботами поддерживал и тестя в его горестном положении, пока тот был жив, и его осиротевшую дочь. Многое мог бы я сказать о его щедрости, об исполнении им своих обязанностей в домашней жизни, о его военном трибунате

[1527], о его воздержности при исполнении им этих должностных обязанностей в провинции; но мой взор направляется на достоинство государства, которое меня призывает и требует, чтобы я отбросил все менее важное. (8) Квестором моего коллеги, Гая Антония, судьи, он был по жребию[1528]

, но по общности наших замыслов был квестором моим. Обязательства, налагаемые на меня долгом, как я его понимаю, не позволяют мне рассказать вам, как много Сестий узнал, находясь при моем коллеге, как много он сообщил мне, насколько раньше многое предвидел[1529]. Поэтому об Антонии я скажу одно: в то необычайно грозное и опасное для государства время, когда все были охвачены страхом, а кое-кто питал подозрения против него самого, Антоний не захотел ни оправдаться, опровергнув эти подозрения, ни успокоить опасения, прибегнув к притворству. Если вы обычно — и притом справедливо — хвалили меня за мою снисходительность к коллеге, которого я сдерживал и останавливал, в то же время в высшей степени тщательно охраняя государство, то почти та же хвала заслужена Публием Сестием, так как он проявлял к своему консулу такое внимание[1530], что тот видел в нем честного квестора, а все честные люди — честнейшего гражданина.