Речи

(LVII, 144) И вот к тебе, Юпитер Капитолийский, которого римский народ за твои благодеяния назвал Всеблагим, а за силу — Величайшим, и к тебе, царица Юнона, и к тебе, Минерва, охранительница Рима, всегда помогавшая мне в моих замыслах и видевшая мои труды, обращаюсь я с мольбой и просьбой; и вас, которые настойчиво потребовали и вызвали меня из изгнания, вас, за чьи жилища я веду этот спор, — боги отцов, пенаты и домашние лары, защищающие этот город и государство, заклинаю я, вас, от чьих храмов и святилищ я отогнал губительное и преступное пламя; и тебя, матерь Веста, чьих непорочнейших жриц я защитил от преступного бешенства безумных людей и чьему вечному огню не дал ни погаснуть в крови граждан, ни смешаться с пожаром всего Рима: (145) в то время, едва не ставшее роковым для государства, я в защиту ваших обрядов и храмов подставил свою голову под удар неистовствующего меча преступнейших граждан и, когда, в случае моего сопротивления, всем честным людям грозила бы гибель, к вам я воззвал снова, вам поручил себя и своих родных и обрек себя и свои гражданские права в жертву с тем, чтобы, если я и в то самое время и ранее, будучи консулом, презрев все свои преимущества, выгоды и награды, направил все свои заботы, помыслы, бдение только на спасение сограждан, то мне, наконец, было дано порадоваться восстановлению государства; но — молил я — если мои решения отечеству пользы не принесли, то пусть я, оторванный от своих родных, терплю постоянную скорбь; и вот за то, что я обрек в жертву свои гражданские права, я призна́ю себя полностью оправданным и вознагражденным только тогда, когда буду возвращен в свой дом. (146) В настоящее время, понтифики, я лишен не только дома, о котором вы произвели расследование, но и всего Рима, в который я, как кажется, возвращен. Ведь самые многолюдные и самые величественные части города глядят на этот — не памятник, а рану отчизны. Так как вы видите, что я должен бежать этого зрелища и страшиться его больше, чем смерти, то, прошу вас, не допускайте, чтобы тот, с чьим возвращением государство, как вы признали, будет восстановлено, захотел лишиться, не говорю уже — внешних знаков своего достоинства, нет, даже самой возможности пребывать в городе своих отцов. (LVIII) Ни расхищение моего имущества, ни уничтожение моего крова, ни опустошение имений, ни добыча, беспощадно захваченная консулами из моего достояния, меня не волнует. Тленным и преходящим все это казалось мне всегда; это — дары не доблести и ума, а удачи и обстоятельств; я всегда не столько старался собирать их в изобилии, сколько разумно использовать их, а отсутствие их переносить терпеливо[1514]. (147) И в самом деле наше скромное достояние почти что удовлетворяет нашим потребностям

[1515], а детям своим я оставлю достаточно богатое наследство в виде имени их отца и памяти обо мне[1516]

. Но того дома, который был у меня отнят злодеянием, захвачен разбоем, вновь отстроен под предлогом религиозного обряда, еще более злодейского, чем само разрушение, я лишиться не могу без величайшего позора для государства, без бесчестия и скорби для себя самого. Итак, если вы полагаете, что мое возвращение из изгнания радостно и приятно бессмертным богам, сенату, римскому народу, всей Италии, провинциям, чужеземным народам, вам самим, которые всегда были первыми и главными сторонниками моего восстановления в правах, то прошу и заклинаю вас, понтифики, — коль скоро такова воля сената — меня, восстановленного в правах вашим авторитетом, преданностью, голосованием, водворите теперь своими руками в моем доме.

18. Речь в защиту Публия Сестия

[В суде, 11 марта 56 г. до н. э.]