Речи

(XIV, 32) Итак, сенат горевал, граждане скорбели, по официально принятому решению надев траурные одежды. В Италии не было ни одного муниципия, ни одной колонии[1577], ни одной префектуры[1578]

, в Риме — ни одного общества откупщиков, ни одной коллегии или собрания, или вообще какого-либо общего совещания, которое бы тогда не приняло самого почетного для меня решения о моем восстановлении в правах, как вдруг оба консула эдиктом своим велят сенаторам снова надеть обычное платье. Какой консул когда-либо препятствовал сенату следовать его собственным постановлениям, какой тиранн запрещал несчастным горевать? Неужели тебе, Писон (о Габинии и говорить не стоит), мало того, что ты, обманывая людей, пренебрег волей сената, презрел советы всех честных людей, предал государство, опозорил имя консула? И ты еще осмелился издать эдикт, запрещающий людям горевать о несчастье, постигшем меня, их самих, государство, и выражать свою скорбь ношением траурных одежд? Для чего бы они ни надели этот траур — для выражения ли печали или же для заступничества за меня, — существовал ли когда-либо такой жестокий человек, который бы стал препятствовать кому-либо горевать о себе или умолять других? (33) Разве люди не имеют обыкновения по своему собственному почину надевать траур, когда их друзья в опасности? В твою собственную защиту, Писон, разве никто не наденет его?[1579] Даже те, кого ты сам послал как своих легатов, не говорю уже — без постановления сената, нет, даже против его воли?

Итак, кто захочет, тот будет, быть может, оплакивать падение пропащего человека и предателя государства, а оплакивать гражданина, пользующегося величайшей благосклонностью всех честных людей, имеющего огромные заслуги, спасителя государства, когда и ему самому, а с ним вместе и государству угрожает опасность, сенату разрешено не будет? И те же консулы, — если только следует называть консулами тех, кого все считают необходимым вычеркнуть, не говорю — из памяти, но даже из фаст[1580]

, — уже после заключения договора о провинциях, когда та же самая фурия, тот же губитель отечества предоставил им слово на народной сходке во Фламиниевом цирке[1581], среди ваших сильнейших стонов, своими речами и голосованием одобрили все то, что тогда предлагалось во вред мне и в ущерб государству.

(XV) При безучастном отношении тех же консулов и у них на глазах был предложен закон о том, чтобы не имели силы авспиции, чтобы никто не совершал обнунциации, чтобы никто не совершал интерцессии при издании закона, чтобы дозволялось предлагать закон во все присутственные дни, чтобы не имели силы ни Элиев закон, ни Фуфиев закон

[1582]. Кто не понимает, что одной этой рогацией был уничтожен весь государственный строй? (34) На глазах у тех же консулов перед Аврелиевым трибуналом[1583]

, под предлогом учреждения коллегий[1584], вербовали рабов, причем людей переписывали по кварталам, распределяли на десятки, призывали к насилию, к стычкам, к резне, к грабежу. При тех же консулах открыто доставляли оружие в храм Кастора, разбирали ступени этого храма[1585], вооруженные люди занимали форум и места народных сходок, людей убивали и побивали камнями; не существовало ни сената, ни прочих должностных лиц; один человек, опираясь на вооруженных разбойников, обладал всей полнотой власти, причем сам он не имел какой-либо особой силы, но после того как он посредством договора о провинциях заставил обоих консулов предать государство, он стал глумиться над всеми, чувствовал себя властелином, иным давал обещания, многих держал в руках, запугивая их и наводя на них страх, а еще большее число людей заманивал надеждами и посулами.

(35) При таком положении вещей, судьи, хотя у сената и не было руководителей, а вместо руководителей были предатели или, вернее, явные враги; хотя консулы привлекали римских всадников к суду, отвергали решения всей Италии, одних отправляли в ссылку поименно, других запугивали угрозами и опасностью; хотя в храмах было оружие, а на форуме — вооруженные люди, причем консулы не скрывали этого, храня молчание, а одобряли в своих речах и при голосовании; хотя все мы видели Рим, правда, еще не уничтоженным и разрушенным, но уже захваченным и покоренным, — все же, при такой глубокой преданности честных людей, судьи, я устоял бы против этих несчастий, как велики они ни были; но другие опасения, другие заботы и подозрения повлияли на меня.