Речи

(XVI, 36) Я изложу сегодня, судьи, все доводы, оправдывающие мое поведение и мое решение, и, конечно, не обману ни вашего пристального внимания, с каким вы меня слушаете, ни, во всяком случае, ожиданий этого многолюдного собрания, какого, насколько я помню, ни при одном суде не бывало. Ведь если в столь честном деле, при таком большом рвении сената, при столь исключительном единодушии всех честных людей, при такой готовности [всаднического сословия], словом, когда вся Италия шла на любые испытания, я отступил перед бешенством подлейшего народного трибуна и испугался ненадежности и наглости презренных консулов, то я был, признаю́ это, слишком робок, пал духом и растерялся. (37) Было ли какое-либо сходство между моим положением и положением Квинта Метелла?[1586] Хотя все честные люди и одобряли его решение, однако ни сенат официально, ни какое-либо сословие в отдельности, ни вся Италия не поддержали его своими постановлениями. Ведь он, так сказать, имел в виду скорее свою собственную славу, чем очевидное для всех благо государства, когда он один отказался поклясться в соблюдении закона, проведенного насильственным путем. Словом, он, по-видимому, проявил такую непоколебимость с той целью, чтобы, поступившись любовью к отечеству, приобрести славу человека стойкого. Ведь ему предстояло иметь дело с непобедимым войском Гая Мария; недругом его был Гай Марий, спаситель отечества, бывший тогда консулом уже в шестой раз[1587]

. Ему предстояло иметь дело с Луцием Сатурнином, народным трибуном во второй раз, человеком бдительным и выступавшим на стороне народа — хотя и недостаточно сдержанно, но, во всяком случае, преданно и бескорыстно. Квинт Метелл удалился, дабы в случае своего поражения не пасть с позором от руки храбрых мужей или же в случае своей победы не отнять у государства многих храбрых граждан. (38) Что касается моего дела, то сенат взялся за него открыто, сословие всадников — ревностно, вся Италия — официально[1588], все честные люди — каждый в отдельности и весьма рьяно. Я совершил такие деяния, которые принадлежат не мне одному; нет, я был руководителем всеобщей воли, и они не составляют мою личную славу, а имеют целью общую неприкосновенность всех граждан и, можно сказать, народов. Я совершил их, твердо веря, что все люди всегда должны будут меня одобрять и защищать.

(XVII) Но мне предстояла борьба не с победоносным войском, а со сбродом наймитов, подстрекаемых на разграбление Рима; противником моим был не Гай Марий, гроза для врагов, надежда и опора отчизны, а два опасных чудовища, которых нищета, огромные долги, ничтожность и бесчестность отдали во власть[1589]

народному трибуну связанными по рукам и по ногам. (39) И мне предстояло иметь дело не с Сатурнином, который, зная, что снабжение хлебом отнято у него, квестора в Остии[1590], с целью опорочить его и передано Марку Скавру, первоприсутствующему в сенате и первому среди граждан, с большой решимостью пытался отомстить за свою обиду, а с любовником богатых фигляров, с сожителем родной сестры, со жрецом блудодеяний[1591]

, с отравителем[1592], с подделывателем завещаний, с убийцей из-за угла, с разбойником. Я не опасался, что в случае, если я одолею этих людей вооруженной силой, — а это было легко сделать и следовало сделать, причем этого требовали от меня честнейшие и храбрейшие граждане, — кто-нибудь станет либо укорять меня за то, что я прибег к насилию, чтобы отразить насилие, либо горевать о смерти пропащих граждан, вернее, внутренних врагов. Но на меня подействовало вот что: на всех народных сходках этот безумный вопил, что все, что он делает во вред мне, исходит от Гнея Помпея, прославленного мужа, который и ныне мой лучший друг и ранее был им, пока мог[1593]

. Марка Красса, храбрейшего мужа, с которым я был также связан теснейшими дружескими отношениями, этот губитель изображал крайне враждебным моему делу. А Гая Цезаря, который без какой бы то ни было моей вины захотел держаться в стороне от моего дела, тот же Публий Клодий называл на ежедневных народных сходках злейшим недругом моему восстановлению в правах. (40) Он говорил, что, принимая решения, будет прибегать к ним троим как к советчикам и помощникам в действиях; один из них[1594], по его словам, располагал в Италии огромным войском, двое других, которые тогда были частными лицами, могли — если бы захотели — стать во главе войска и снарядить его; они, говорил он, именно так и собирались поступить. И не судом народа, не борьбой на каком-либо законном основании[1595], не разбирательством или же привлечением к суду угрожал он мне, а насилием, оружием, войском, императорами[1596], войной.