Речи

(XI, 30) Как я изложил вам, судьи, так это и произошло: злоумышленника одолели, силой была побеждена сила или, вернее, доблестью была раздавлена дерзость. Не стану говорить о том, что́ выиграло государство, что́ выиграли вы, что́ — все честные люди; все это, конечно, нисколько не может помочь Милону; ведь его судьба такова, что он не мог бы спастись сам, не принеся в то же время спасения вам и государству. Если совершенное противозаконно, то я ничего не могу сказать в его защиту; но если защищать свое тело, свою голову, свою жизнь любыми средствами от всяческого насилия людям образованным повелевает рассудок, если к этому же варваров побуждает необходимость, иноземные племена — обычай, а диких зверей — сама природа, то вы не можете признать это деяние бесчестным, не признав одновременно, что всякий, на кого нападут разбойники, должен погибнуть либо от их оружия, либо от вашего приговора. (31) Если бы Милон думал так, то он, несомненно, предпочел бы подставить Публию Клодию свое горло, в которое тот не раз и не впервые метил, а не выслушать ваш приговор, который убьет его за то, что он не позволил себя убить Клодию. Но если никто из вас не думает так, то решению суда теперь подлежит уже не вопрос о том, был ли Клодий убит (это мы признаем), но — законно ли был он убит или же противозаконно, о чем часто ставился вопрос при разборе многих судебных дел. Что была устроена засада, установлено; именно это сенат и признал противогосударственным деянием; но который из них двоих устроил засаду, еще не выяснено; именно это и предложено расследовать. Таким образом, сенат заклеймил деяние, а не человека, и Помпей предложил назначить суд по вопросу о праве, а не по вопросу о факте. (XII) Итак, должен ли суд рассматривать какой-либо иной вопрос, кроме одного: кто кому устроил засаду? Очевидно, нет. Если засаду Клодию устроил Милон, то пусть он и понесет наказание; если же Клодий — Милону, то мы должны быть оправданы.

(32) Как же можно установить, что засаду Милону устроил Клодий? Имея дело со столь дерзким, со столь нечестивым извергом, достаточно доказать, что у него к этому были важные основания, что смерть Милона сулила ему осуществление больших надежд, большие выгоды. Поэтому известное Кассиево выражение: «Кому это выгодно?»[2127] — должно иметь силу по отношению к этим двоим, хотя человека честного никакая выгода не толкнет на преступление, между тем как людей нечестных нередко на него толкает и малая. Клодию же убийство Милона обеспечивало не только претуру; оно избавляло его от такого консула, при котором ему бы не удалось совершить ни одного преступления, и сулило ему претуру при таких консулах, при чьем если не пособничестве, то, во всяком случае, попустительстве он надеялся преуспеть в задуманных им безумных насильственных действиях. Эти консулы — вот как он рассуждал — не пожелали бы пресекать его попытки, если бы и могли, так как считали бы себя обязанными ему такой важной государственной должностью, а если бы они даже и захотели сделать это, то, пожалуй, едва ли смогли бы сломить дерзость этого закоренелого преступника. (33) Или вы, судьи, только одни, действительно, ничего не знаете? Или вы — чужеземцы в этом городе? Или уши ваши бродят где-то далеко, и до них не дошла столь распространившаяся среди граждан молва о том, какие законы — если только их можно называть законами, а не факелами для поджога Рима, не язвой государства — собирался он навязать всем нам и выжечь на нашем теле?[2128]

Покажи, пожалуйста, Секст Клодий[2129], покажи тот ларец, где хранились ваши законы, который ты, говорят, подхватил в его доме и вынес, словно палладий

[2130], из гущи схватки в ночной темноте, разумеется, для того, чтобы этот великолепный дар, это орудие для исполнения обязанностей трибуна передать кому-нибудь из тех, кто стал бы исполнять эти обязанности трибуна под твоим руководством, если такой человек найдется. Вот сейчас он бросил на меня такой взгляд, какой обычно бросал, осыпая всех всевозможными угрозами. Светило Курии[2131]

меня, конечно, пугает. (XIII) Как? Неужели ты думаешь, что я сержусь на тебя, Секст, за то, что ты наказал моего величайшего недруга даже гораздо более жестоко, чем я при своем человеколюбии мог бы потребовать? Окровавленное тело Публия Клодия ты выбросил из дому; ты притащил его в общественное место; лишив его изображений предков, торжественного похоронного шествия и хвалебной речи, ты оставил его полуобгоревшим на кусках зловещего дерева[2132], чтобы бродячие псы ночью растерзали его. Поэтому, хотя ты и поступил нечестиво, все же за то, что свою жестокость ты проявил по отношению к моему недругу, похвалить тебя не могу, но быть в гневе на тебя я, во всяком случае, не должен.