Рефераты для дурехи

В связи с этим Иов ставит проблему еще более остро и откровенно. Человек, по его словам, находится в неравном положении по отношению к Богу еще по одной причине: Бог слышит и видит человека, а последний властен только возносить молитву к Богу, изображать и надеяться, что Бог рядом, но так ли это на самом деле, человеку остается неведомым: ”0, если бы я знал, где найти Его, и мог подойти к престолу Его! Я изложил бы пред Ним дело мое и уста мои наполнил бы оправданиями; узнал бы слова, какими Он ответит мне, и понял бы, что Он скажет мне. Неужели Он в полном могуществе стал бы состязаться со мною? О, нет! Пусть Он только обратил бы внимание на меня. Тогда праведник мог бы состязаться с Ним, – и я навсегда получил бы свободу от Судии моего, вот, я иду вперед – и нет Его, назад – и не нахожу Его; делает ли Он что на левой стороне, я не вижу; скрывается ли на правой, не усматриваю”(23:3–9). Иов, по сути дела, требует поставить Бога и человека перед Судом Божьим в равные условия, так чтобы человек, как и Господь, имел право быть не только ответчиком, но и истцом. Лишь тогда удастся сохранить достоинство человеческой личности.

Наконец, никакие изощренные интеллектуальные изыски друзей Иова не могут соперничать с неотразимым аргументом героя: именно он, Иов, испытывает страдания и беспощадные муки, а не они, философы и интерпретаторы Божьего Промысла, пытающиеся доказать закономерность наказания Иова в глазах Бога. Сила и интенсивность

личной боли,без сомнения, гораздо значимее для страдальца, чем утешительно отстраненные рефлексии рационализирующего разума. Последнее замечание как нельзя более подходит также и Андрею Соколову. Наверняка он разделил бы эти стенания Иова, если бы был менее сдержан: «Ужасы устремились на меня; как ветер, развеялось величие мое, и счастье мое унеслось, как облако. И ныне изливается душа моя во мне: дни скорби объяли меня. Ночью ноют во мне кости мои, и жилы мои не имеют покоя (…) Я хожу почернелый, но не от солнца; встаю в собрании и кричу…»(30:15–17,28)

Существует ряд особенностей, которые резко отличают "Книгу Иова" от рассказа Шолохова "Судьба человека". Первое, что бросается в глаза, – это праведность Иова. Испытание праведника составляет соль "Книги Иова". Не будь герой богобоязнен, милосерд и добр, внезапные мучения, которые представлялись со стороны Божьим наказанием, не казались бы Иову столь ужасающе несправедливыми.

Шолохов избегает подобных – наглядно-выигрышных –мотивировок Андрей Соколов – обычный человек, не праведник и не грешник. Здесь Шолохов вполне реалист, да и вообще сдержанно-суровая манера его повествования лишена черт житийной дидактичности, нередкой в библейском рассказе («Был человек в земле Уц, имя его Иов; и был человек этот непорочен, справедлив и богобоязнен и удалялся от зла» (1:1). Однако как раз вследствие этого только усиливается контраст между скромной непримечательностью Андрея Соколова и грандиозной уничтожающей силой, обрушившейся на него со слепой беспощадностью. В рассказе не менее внятно, чем в «Книге Иова», прочитывается невысказанный вопрос героя: «Почему я?»

Писатель вплетает судьбу Андрея Соколова в судьбу поколения и – шире – погружает героя в кипящее, быстро меняющееся время. Поначалу горести и радости, как тому и следует быть, сменяют друг друга в жизни Андрея Соколова. Нельзя назвать ее безмятежной, но жизнь с точки зрения героя развивается естественно, точно так же, как у большинства его современников, трагические следствия имеют объяснимые причины: "В гражданскую войну был в Красной Армии, в дивизии Киквидзе. В голодный двадцать второй год подался на Кубань, ишачить на кулаков, потому и уцелел. А отец с матерью и сестренкой дома померли от голода. Остался один (…) поехал в Воронеж (…) Вскорости женился (…) И не было для меня красивей и желанней ее, не было на свете и не будет!"

[151].

В рассказ о жене Шолохов тонко и ненавязчиво вводит понятие греха. Андрей Соколов не чужд маленьким "грешкам", присущим большинству людей. Впрочем, никто и не требовал от Андрея Соколова святости, тем занимательней, что он сам

достаточно жестко судит себя с позиции совестливости, бессознательно ориентируясь на некий идеал любви и прощения: "Придешь с работы усталый, а иной раз и злой, как черт. Нет, на грубое слово она (жена. – А.Г.) тебе не нагрубит в ответ. Ласковая, тихая, не знает, где тебя усадить, боится, чтобы и при малом достатке сладкий кусок тебе сготовить. Смотришь на нее и отходишь сердцем, а спустя немного обнимешь ее, скажешь: «Прости, милая Иринка, нахамил я тебе. Понимаешь, с работой у меня нынче не заладилось.» (…) Приходилось кое-когда после получки и выпивать с товарищами. Кое-когда бывало и так, что идешь домой и такие кренделя ногами выписываешь, что со стороны, небось, глядеть страшно (…) случалось иной раз и так, что последний перегон шел на первой скорости, то есть на четвереньках, однако же добирался. И опять же тебе ни упрека, ни крика, ни скандала. [152]"