Реформация

Партизаны спорили, был ли он католиком, протестантом, вольнодумцем или атеистом. Кальвин считал его атеистом; а «мое собственное убеждение, — заключал его любовник Анатоль Франс, — состоит в том, что он ни во что не верил».34 Временами он писал как самый непочтительный циник, как, например, на языке погонщика овец о наилучшем способе удобрения поля (IV, vii). Он высмеивал пост, индульгенции, инквизиторов, декреталии и с удовольствием объяснял анатомические требования к тому, чтобы стать папой (IV, xlviii). Он, очевидно, не верил в ад (II, xxx). Он повторял доводы протестантов о том, что папство истощает золото народов (IV, liii) и что римские кардиналы ведут жизнь обжорства и лицемерия (IV, lviii-lx). Он сочувствует французским еретикам; Пантагрюэль, по его словам, недолго оставался в Тулузе, потому что там «сжигают заживо своих регентов, как красные селедки», ссылаясь на казнь еретического профессора права (II, v). Но его протестантские симпатии, похоже, ограничивались теми, кто был гуманистом. Он с восхищением следил за Эразмом, но лишь слегка благоволил к Лютеру и с отвращением относился к догматизму и пуританству Кальвина. Он был терпим ко всему, кроме нетерпимости. Как и почти все гуманисты, когда его ставили перед выбором, он предпочитал католицизм с его легендами, нетерпимостью и искусством протестантизму с его предопределением, нетерпимостью и чистотой. Он неоднократно подтверждал свою веру в основы христианства, но, возможно, это было благоразумием человека, который, отстаивая свои взгляды, был готов пойти исключительно на костер. Ему так понравилось его определение Бога, что он (или его продолжатель) повторил его (III, xiii; V, xlvii). Он, по-видимому, принимал бессмертие души (II, viii; IV, xxvii), но в целом предпочитал скатологию эсхатологии. Фарель назвал его отступником за то, что он принял пасторство в Мёдоне,35 Но это было воспринято и дарителем, и получателем как просто способ питания.

Его настоящей верой была природа, и здесь, пожалуй, он был столь же доверчив и легковерен, как и его ортодоксальные соседи. Он верил, что в конечном счете силы природы действуют во благо, и недооценивал ее нейтралитет в отношениях между людьми и блохами. Подобно Руссо и вопреки Лютеру и Кальвину, он верил в природную доброту человека; или, как другие гуманисты, он был уверен, что хорошее образование и благоприятная среда сделают человека хорошим. Как и Монтень, он советовал людям следовать природе и, возможно, с беспечностью смотрел на то, что произойдет с обществом и цивилизацией. Описывая Телемское аббатство, он, казалось бы, проповедует философский анархизм, но это не так; он принимал в него только тех, чье воспитание, образование и чувство чести подходили к испытаниям свободы.

Его последней философией был «пантагрюэлизм». Не следует путать его с полезным сорняком пантагрюэлион, который является всего лишь коноплей и чье последнее достоинство заключается в том, что из него можно делать подходящие галстуки для преступников. Пантагрюэлизм — это жизнь, как Пантагрюэль, — в доброжелательном и терпимом общении с природой и людьми, в благодарном наслаждении всеми благами жизни и в радостном принятии неизбежных превратностей и конца. Однажды Рабле определил пантагрюэлизм как une certaine gaieté d’esprit confite de mépris des choses fortuites — «определенное веселье духа, сохраняемое в презрении к случайностям жизни» (IV, Пролог). В нем сочетались стоик Зенон, киник Диоген и Эпикур: спокойно переносить все естественные события, без обиды смотреть на все природные импульсы и действия и наслаждаться любым разумным удовольствием без пуританских запретов и теологических угрызений совести. Пантагрюэль «все принимал в штыки и каждое действие истолковывал в наилучшем смысле; он не огорчался и не беспокоился…., поскольку все блага, которые содержит земля… не имеют такой ценности, как то, что мы должны ради них тревожить или расстраивать наши чувства, беспокоить или озадачивать наши чувства или дух» (III, ii). Не стоит преувеличивать эпикурейский элемент в этой философии; литании Рабле в адрес вина были скорее словесными, чем алкогольными; они не вполне соответствуют описанию современника как человека с «безмятежным, милостивым и открытым лицом»;36 Вино, которое он прославлял, было вином жизни. И этот притворный повелитель дипсофилии вложил в уста Гаргантюа фразу, которая в десяти словах выражает вызов нашего времени: «Наука без совести — лишь гибель души» (II, viii).