Рейд на Сан и Вислу

— Ага. Аусвайс [9]он хороший достал и пошел на юг. Блукает по полям и дорогам уже не один день. Все партизан ищет, а их нет как нет. Немцы, правда, его не трогали. Но полицаи останавливали частенько. Вылупятся своими бараньими глазами на аусвайс, на печатку с черной вороной и начинают расспросы всякие. Только он быстро с ними наловчился обходиться. Документ под нос да как гаркнет по–немецки. «Ахтунг, ахтунг, русише швайн, доннэрвэттер!» — и поверх всего того немецкого русским матерком покроет. После такого полицаи сразу руки по швам… Блукал он так недели три и выбрался за Богдановы места. Лесок там есть и овражки с дубнячком. Чует Кляйн, где–то тут должны быть партизаны. Еще три дня блукал по тем оврагам. В них и спал, в села не заходя. Так его спящего и накрыли.

— Гестапо? — охнул кто–то.

— Партизаны. Они тоже двое суток по его следу шастали, выслеживали: чего человеку надо. Проснулся он, а вокруг человек десять, и вопрос в упор: «Ты кто?» — «Никто. Партизан ищу». — «Эрих Кох, и полицаи, и Степан Бандера — все они тоже партизан ищут…» Должон я вам, хлопцы, сказать, что степной партизан — это человек совсем другого сорта, чем, скажем, мы. Осторожность и бдительность у них, в степу, — это самое главное. Я с теми степняками в госпитале лежал. Поверите — ночью, на кровати лежа, и то оглядываются. Каждые десять минут прокидается, голову сторчком круть–верть на все стороны — и снова спит. Отряды степных партизан по балочкам, по камышам да по плавням хоронятся. А народу в тех отрядах человек по десять — пятнадцать. Ну, от силы — полсотни. Не больше.

— В общем, уши торчком, глаза туды–сюды? — спросил Мыкола. — А воевать когда же?

— Воевать?.. Находят время и воевать… Но без осторожности там не повоюешь, когда под боком один–единственный лесок, а кругом степь на сотни километров. Правда, овражки там есть еще… Хотя тоже не ахти какие: камень с одного берега на другой перекинуть можно. Вот и приходится партизанам перебегать каждую ночь из одного овражка в другой…

— Ладно, будя про степняков. С Кляйном–то как?

— А что? Ничего особенного: стоит наш Роман–Роберт по рукам связанный. Командир вперед вышел. Конько — бывший учитель. В психологии он разбирался неплохо. Сразу понял, что перед ним не подосланный какой–нибудь гестаповец. Но как только Кляйн свою нацию открыл, Конько задумался. Отошел в сторону с комиссаром, и сели они там за кустами совещаться. Потом вышли и объявили Кляйну свое решение: «Принять тебя в отряд не можем». Видят — изменился в лице человек. Ну, как из петли вынутый!.. Сжалился товарищ Конько и говорит: «Все ж задание тебе даем. Поступай на службу к фашистам, раз ты их язык хорошо знаешь. Вот тут, в райцентре, и поступай. Ну, скажем, в эмтээс. Ты танкист — технику должен знать». Договорились насчет паролей. Документы Кляйну переменили, новую биографию ему придумали. Выходило по той выдуманной биографии, что Кляйн — фольксдойч из Бессарабии.

И пошел Роберт к немцам на службу. Назначили они его механиком. Райончик неважнецкий, хотя и хлебный. Какое в районе начальство? Гебитскомиссар, жандармов человек двенадцать, зондеркоманда, в общем, двадцать пять — тридцать человек оккупантов, для запаху, как говорят. Да еще парочка агентов тайной полиции… Две шкуры Кляйн носил, и обе просвечивались: и полиция носом тянет, и подпольщики районные с него глаз не спускают. Однако Кляйна голой рукой не возьмешь. Втерся он все же в доверие к немецкому начальству. С самим гебитскомиссаром в карты стал играть. А тот взялся его просвещать, Геббельсову науку ему долдонит. Взвыл Кляйн от того учения. Грешным делом, стал подумывать: то ли сбежать куда глаза глядят, то ли петлю на шею. Советскому человеку душу всю выворачивает фашистская дребедень. Но тут как раз от Конько связной пришел с резолюцией командования: «Приказ считаем выполненным, зачисляем в подпольщики и разведчиком своим».

— Агентурным, значит? — спросил Сокол.