Рейд на Сан и Вислу

— Значит, так, — начал Цымбал. — Идут бои за Киев. Это, когда я еще в бригаде Родимцева воевал. Держимся. Как зубами вцепились. Ну, Клейст, генерал фашистский, потыкался–потыкался и назад: правее завернул, на Умань пропер. А потом слух пошел, что уже и к Николаеву приближаются его танковые клинья. Семнадцатого чи девятнадцатого сентября, не помню точно, — приказ: Киев сдать. Ах ты, горе какое! Фашисты на Левобережье рвутся, впереди нас клещи сжимают. Ничего не поделаешь, подались мы к Борисполю. А прикрывала наш отход танковая бригада. Не упомню уж номера, да и, кто командовал ею, запамятовал. Но именно в той бригаде и служил в ту пору Роберт Кляйн. Значит, мы где–то рядом были — это точно. Только я выкарабкался живым–здоровым, а он остался. Ранили его в левую ногу.

— Откуда же он взялся под Борисполем? — не утерпел Солдатенко.

— Кляйн с Поволжья родом. С самого города Энгельса. Танкист. Лейтенант, кандидат партии. Да–а… И остался он, раненный, на огороде, когда фашисты в Борисполь из Киева прорвались. Раненых достреливают, других пленных тащат куда–то, как курят на зарез. А этот танкист Кляйн лежит себе пластом рядом с подсолнухом спелым. Нога перебитая — ни подняться, ни уползти. Он стебель подсолнуха зубами перегрыз, до решета добрался, выгрыз все семечки — и вроде сыт. Тут пить захотелось, а воды нет. Сами понимаете: солнце в полдень добре припекает. Горит весь наш Кляйн. Разум мутиться стал. Словом — смерть… День так прошел, ночь миновала, новая заря на востоке занялась. И вдруг вышла на огород дивчина — хозяйская дочка. Увидела раненого. «Солдатику, тикай, — шепчет. — Немец у нас на дворе». А раненый свое: «Пи–ить». Глянула она на его рану страшную, тихо ойкнула… и убежала. Ну, думает Кляйн, — конец. Сейчас девчонка с испугу проболтается и фашисты придут. Небо у него в глазах черным–черно стало: потерял, значит, сознание. А через полчаса приходит в себя и чует — весь воротник мокрый. Это девчонка та самая зубы ему разжала и в рот воды из глека льет. Глотнул раз, глотнул второй, чуть–чуть отдохнул.

— Ох и жестокая ты, жизнь солдатская, — вздохнул в классе кто–то из слушателей.

Цымбал замолк, задумался, что–то вспоминая. Молчали и все остальные. Лишь потрескивали чурбачки в «парашюте».

Нарушил молчание Мыкола Солдатенко:

— Да кажи, що ж дальше, Андрей Калинович?

— А дальше было так: берет та дивчина серп и начинает кукурузу жать. Жнет и кладет бодылья прямо на раненого. Целую скирду наложила. Шуршат сухие листья. А затем словно ветерок подул — шепчет она: «Солдатику, ты живой?» — «Живой», — отвечает Кляйн. «Когда возможность будет, я опять приду и тебя сховаю», — говорит дивчина и сует под бок тыкву с водой… Промаялся Кляйн под скирдой кукурузной на огороде еще двое суток. Немцы рядом ходили. Слышал, как они между собой переговаривались, решая — трогать им хозяйскую дочку или нет. Был среди них какой–то капрал — баптист чи другой вангелист какой, ну, словом, старовер европейский. Запретил трогать…

Человека три из куривших в классе, на соломе, встали и тихонько подошли поближе к дверям учительской. А Цымбал продолжал:

— Лишь когда колонна фашистская ушла дальше на восток, Катерина — дивчина та самая — Кляйна на чердак перенесла. Объявился и фельдшер какой–то. Но у раненого только на второй месяц дело пошло на поправку. Так и пробыл он у тех добрых украинских людей всю зиму и к весне стал ходить. Только нога левая у него получилась короче правой…

Среди собравшихся в школе немало было людей родственной с Кляйном судьбы. Многих выходили в погребах, сараях, на чердаках сердобольные молодицы и девчата. «Не поэтому ли, — подумал я, — слушают они Цымбала так внимательно?»

Мыкола опять не выдержал, заторопил рассказчика:

— Не тяни, Андрей Калинович, за душу. Сказывай без остановки. Дывись, яка нетерпячка у людей.

— Та я ж не тяну… Поправился, значит, Кляйн и говорит Катерине: «Надо мне к своим уходить». А Катерина его, видать, любить стала, что ли. «Не уходи, Ромене! — Она его так по–своему звала. — Оставайся у нас, иначе меня в неметчину угонят. А как поженимся — может быть, и обойдется. Не уходи…» Ничего он ей не сказал на это, но еще на неделю остался. Все выспрашивал о партизанах. Слух о нашем брате уже и туда, в степя, дошел. Воспрянул танкист духом. Только где их искать, партизан тех?.. Однако собрался в путь. «Спасибо тебе за все, — говорит Катерине. — Не могу я больше». Ждал попреков от нее, а она отвечает: «Ну что ж, война. Я понимаю… Война и мое сердце переехала, а не остановилась…» Тяжелое у них вышло прощание. Що там было у нее, в ее женском сердце, того не знаю. Чи, может, патриотизм, чи, может, любовь — поди–ка разберись. Все перемешала тая война.

Задумались партизаны. Такое тоже приходилось многим переживать.

— Ушел–таки Кляйн?