Рейх. Воспоминания о немецком плене, 1942–1945

Все это логично и убедительно. Но столь же логично и другое соображение: не надо много дней, чтобы угодить прямехонько в пасть современного Молоха. Ведь путь из Штербенлагеря[957] в жерло кремационной печи измеряется не днями, не часами, а минутами.

Рано утром 13 марта поволокли в Тот лагерь. Он расположен в лесу под Франкфуртом-на-Майне. С первого взгляда лагерь не производит впечатления чего-то ужасного. У него, пожалуй, вполне благообразный вид, если только этот эпитет можно применить к четырем блокам, окруженным штахельдратом. Я бы сказал даже, что внешне он ничем не отличается от обычного лагеря для военнопленных.

Впрочем, небольшое отличие есть. Что там за клубы дыма кучерявятся над верхушками буков? Может быть, это военный завод, спрятанный в чаще от взоров воздушных разведчиков? Увы, совсем не то. Это трубы крематория, днем и ночью чадящие над лесом, где каждый кустик напоен слезами юного Вертера[958].

Но можно ли в этот час говорить о каких-то там слезах! Ведь самые горькие и лучшие из них, даже те, которые пролиты благородными героями сентиментального века, чуть ли не на сто процентов состоят из воды. Другое дело вот этот дым над крышами Штербенлагеря. Вместе с неперегоревшими частями углерода он возносит к небу тучи пепла от сожженных доходячих тел. Кто знает, сколько десятков тонн этого праха уже разнесено ветром по всей планете.

Так думал я, завидев густой черный дым над верхушками буков. Между тем мой итинерарий[959] подходил к концу. Со скрипом открылись ворота и вновь захлопнулись за мной. Я невольно оглянулся на этот звук и вспомнил слова, всюду преследовавшие меня в злосчастном году. Сердце сжалось от ужаса, впавшие глаза бегали по сторонам, а посиневшие губы силились прошептать: «Lasciate…», но замирали на полуслове. Да, я загнан в угол, на самый край ночи, в страну Эреба[960], откуда нет возврата.

С этой зловещей мыслью в голове, с тяжелым чувством на сердце вошел я в барак. Боже ты мой, с чем сравнить страшную картину, представшую глазам? Да тут недостало бы фантазии великого Данте. Я, кажется, единственный живой среди этих трупов и полутрупов. Тут почти невозможно обнаружить ходячего доходягу. Основную массу населения этого страшного лагеря (если только скопление полумертвецов можно назвать населением) составляют те, кто уже потерял способность самостоятельно переходить из горизонтального положения в вертикальное.

Чем болен вот тот Доходей Доходеич[961] с мутным взглядом и хриплым дыханием? Спрашивать бесполезно. Он едва ли понимает характер своего заболевания. Да и к чему тут вопросы, когда и так все ясно? Историю его болезни можно рассказать в двух словах: «Жила-была в Райше коняга-пленяга. Долго и трудно тянула она непосильный груз и вдруг упала. Сколь ни нахлестывал ее хозяин, но так и не смог поднять на ноги. Тогда он пнул ее в пах и сказал: „Кормить и лечить тебя больно накладно. Отправляйся-ка ты на живодерню!“» Вот и вся недолга. Таким путем и попали эти доходяги в Тот лагерь. А кто попал сюда, тот выйдет отсюда только через жерло кремационной печи.

«Lasciate…».

Питание и санитарно-бытовые условия здесь хуже, чем где бы то ни было в цухткацете. Почти все доходяги спят на голых досках. Редко у кого есть штрозак[962]. Кормят микроскопической порцией хольцброта (не более 100 граммов) и баландой из гнилой капусты. Словом, здесь все делается для того, чтобы ускорить отправку доходяги в крематорий.

Разумеется, не может быть речи о каком-нибудь уходе за больными. Да и кому они нужны, кто станет о них заботиться! Так называемые санитары (они из пленяг) фактически выполняют роль зондеркоманды. Поминутно можно видеть, как они вытаскивают из блока мертвые (бывает, что и живые) тела. Правда, есть у них и более приятная обязанность: разносить пищу. Зондеркоманда ревностно исполняет эту гуманную функцию, тем более что она приносит немалую выгоду: львиная доля хольцброта остается в руках санитаров.

— Послушайте, ребята, что вы делаете? Ведь вы последний кусок вырываете изо рта товарища. Надо же думать не только о себе, но и о других!

— Пусть каждый думает о себе. Тогда всем будет хорошо. А что касается вот этих доходяг, так зачем им хлеб. Ведь все равно завтра или послезавтра их свезут в крематорий. Хлеб живым нужнее, чем мертвым. Да и тебе-то дня через три-четыре он не понадобится вовсе.

Шутники, ей-богу. Ну, ни дать ни взять — шекспировские могильщики.

В эту долгую ночь я так и не сомкнул век. Не потому, конечно, что ложем мне служили голые, сучковатые, плохо обработанные доски. И не пустое брюхо лишило меня сна. За три года каторжной жизни в Райше я привык и к жесткой койке, и к скудной пище. Сами по себе они никогда не возмущали мою душу и почти не пробуждали никаких мыслей или эмоций.