Рейх. Воспоминания о немецком плене, 1942–1945

— Вы не знаете русского человека, — говорит Яценко. — Помните «две бездны» — вот диапазон русской души.

— Не спорю, Достоевский знал русского человека. Но какого? Ну конечно, изломанного в каменной коробке чиновничьего Петербурга. Давайте сделаем экскурс в классику и поищем других примеров. Чем, например, плох Васька Буслаев? Очень даже хорош. Я бы сказал, что этот наираспрерусский из всех былинных богатырей сидит в каждом из нас. А разве апостолы Блока[1039] — не Васьки? Самых чистых кровей Васьки. Все они ухари, озорники, хулиганы, пьяницы: «На спину б надо бубновый туз»[1040]. Но тем не менее они герои, и у них есть Христос. А у нас? Мы озорники без удали, хулиганы без крупицы геройства. В нас, пленных лаодикийцах[1041], — только половина от Васьки Буслаева, а другая от Комарова с Рогожской заставы[1042] и от… Тартарена из Тараскона

[1043].

Наш батальон перевели в блоки бывшего цухткацета[1044] Саксенгаузен. Здесь каждый блок отделен от другого колючей проволокой. Первым делом мы сняли штахельдрат, разгородились. Теперь хоть можно свободно ходить по всей территории Саксенгаузена.

Всю нашу 3-ю роту поместили в 21‐й блок. Здесь койки — в три яруса. Я по своему старому обычаю полез на третий ярус. Конечно, там одни только голые доски, но меня это вполне устраивает. Одеяло у меня есть (то самое, которым я пользовался в ганауском штрафкацете), а опричь сего мне ничего не надо.

Санитарные условия в Саксенгаузе[не] вполне удовлетворительные. Я бы сказал даже, что они идеальные по сравнению с той материальной средой, которая окружала меня и моих товарищей в дармштадтском арбайткацете и в ганауском штрафкацете[1045][1046]

. Начать с того, что в каждом блоке цухкацета есть большая умывальная комната. В центре ее — огромный «гриб»: фонтан с четырьмя-пятью десятками сосков; в углах — душевые кабинки; вдоль стен — бетонные корытца для мытья ног и стирки. Ну и, разумеется, аборт. Он размещен тут же в блоке. Кто волею немилостивой судьбы попал в цухткацет, тот действительно мог соблюдать все требования санитарии и гигиены, тем более что лагерное начальство строго следило за этим.

В центре цухткацета, на краю аппельпляца[1047] стоит одноэтажное деревянное здание с огромными венецианскими окнами. Оно буквально осаждено со всех сторон буйно разросшимися кустами сирени. Этот идиллический уголок Саксенгаузена именуется кранкенревиром[1048]. Внутри здания чистота и порядок. В светлых просторных палатах стоят одноярусные железные койки. Но что самое удивительное — на койках лежат мягкие матрацы, а на них — простыни, пододеяльники и байковые одеяла.

В шпитале и сейчас немало больных из числа бывших заключенных Саксенгаузена. Это преимущественно французы, бельгийцы, голландцы и немцы, но есть среди них и русские. Я беседовал со многими заслуженными узниками сего каторжного лагеря, в течение многих месяцев носившими цебраанцуги.

— Ну как, тяжело было в цухткацете? — спросил я одного русака.

— Нелегко, конечно. Однако бывает хуже.

— Вот как! Где же это может быть хуже?

— Да хоть бы в Кальварии.

— Это что же за Кальвария?

— Есть такое местечко в Литве. Там фрицы загнали за штахельдрат 20 000 пленяг. Вот где нашего брата видимо-невидимо перемерло. К весне 1942 года, когда нас перебрасывали в Немечину, в живых остались две-три сотни[1049]. Да, натерпелись мы там страстей.

— Кальвария. Слово-то какое многозначительное. А знаете ли вы, дорогой товарищ, что католики называют Кальварией место, где мучили и распяли Христа? У православных — Голгофа, а у латинян — Кальвария. Ничего не скажешь, удачное название для места, где распинали пленяг. А сколько этих самых Кальварий было на территории, временно оккупированной нацистами! Ведь каждый из нас испытал крестные муки в Кальварии.

— Вот как! А я не знал, что Кальвария — это Голгофа. Ну что же, это действительно правильное название для того литовского местечка, где смерть скосила чуть ли не 99 % пленяг. Как вспомнишь об этом, так и цухткацет покажется первоклассным санаторием.

— Ну а как кормили в Саксенгаузене?

— Обыкновенно. Как во всех кацетах. Хорошего мало, но все же лучше, чем в лагерях для военнопленных. Во всяком случае, хлеба и баланды давали больше. Да и с гигиеной было неплохо: клопов и всякую прочую унгецифер[1050] здесь разводить не давали. От чего житья нам не было — это от суровой дисциплины. Кроме того, в арбайтскацете пленяге кой-когда удавалось спикировать что-нибудь съестное, а здесь о такой возможности не мечтай. Эх, собачья, в общем, жизнь! Не всем же удавалось попасть в шпиталь. А там действительно было хорошо.

Слушаешь эту бывальщину и как-то не веришь. С одной стороны, издевались над людьми, мучили и убивали заключенных; с другой стороны, кормили их и лечили.

Впрочем, вероятно, так и было[1051].