Рейх. Воспоминания о немецком плене, 1942–1945

— Ты прав, Козлик, — говорит Беломар, — только на нашем пленяжьем гербе я изобразил бы не одну, а три параши. Подумай-ка, ведь вся-то наша жизнь крутится вокруг трех параш: из одной мы едим, из другой черпаем нашу духовную пищу, а в третью складываем отходы производства.

Поговорив о парашах, переходим к другим темам. Иногда читаем стихи, беседуем о литературе, об искусстве, о будущем победившей России.

Так сидим до появления вахманов с дубинками.

Наш кружок растет и крепнет. Постоянные посетители кранкенштубе: Беломар, Козлов, Владимир Ильич Трубицкий, Романов, Зотов, Анатолий Диксонов, Лобов, оба Жеронкины (однофамильцы), Николай Веркин, Александр Владимирович (кох), Харис Каримов.

Завсегдатаем кранкенштубе стал и Алеша Ниценко. Парень он хороший, вдумчивый, серьезный и очень неглупый. Одно жаль: гетьвидмосквисты слегка вскружили ему голову. Он, например, принципиально не пользуется русским языком, хотя отлично им владеет. Алеша беседует со мной исключительно на украинском языке.

Часто у нас с Алешей разгораются споры. Несмотря на свою молодость (ему 21 год, он студент), Ниценко очень сдержан в полемике, никогда не горячится. Я издеваюсь над его украинофильством, над его хохлацким национализмом.

В последнее время он чаще стал соглашаться со мною. Теперь Алеша даже поддакивает мне, когда я говорю, что украинские националисты — агентура Гитлера. Думается мне, что националистические идейки в конечном счете слезут с него, как налипшая во время непогоды грязь.

В лагерь привели на одну ночевку военнопленных поляков: их перегоняют куда-то на запад.

В тот же вечер наши русачки подрались с поляками. Потом до самого отбоя не прекращались споры. Большинство пленяг одобряет налет на «шпеков» и «геройство» наших драчунов.

— Поляки, — говорит Зотов, — подлый, наглый и продажный народ.

Не знаю, есть ли основания для такой оценки, но при всех обстоятельствах национальная рознь на руку только фашистам.

Кстати, прежний антагонизм между украинцами и русскими канул в вечность. Сейчас мы вновь соединились, живем дружно под общей кровлей.

Говорят, в девичий лагерь повадился ходить роашник. Кое-кто из девиц встречает его приветливо.

Мы еще не видели ни одного власовца в своем лагере. Видимо, они боятся заглянуть в наши бараки. В девичьем лагере он может ходить петухом, а у нас все перья из хвоста выщиплют.

Уверен, что в конце концов девушки отвадят его.

Аня и Мария перебросили через штахельдратцаун[545] свои стихи. Посредственно, наивно, местами не очень грамотно, но все недочеты искупаются искренностью чувства, патриотизмом, ненавистью к захватчикам.

Украинские вирши Ани лучше ее русских стихов. Особенно понравилось мне одно, автобиографическое:

Тихий летний вечер. В цветущем садике собралась за чайным столом вся дружная семья: отец-художник, мать-учительница, студентки Мария и Аня, школьница Галя. Счастьем и радостью полно все вокруг. Как вдруг… гул моторов, взрывы бомб, артиллерийская канонада. И вот уже нет счастливой семьи: родители замучены извергами, дочери угнаны в рабство. Но солнце закатилось не навсегда. Оно взойдет, как обычно, с востока и в конце концов расплавит цепи рабства.

Много детски наивного в этом стихотворении, но есть и зрелые места.

Мария и Галя Мироненко, как и их двоюродная сестричка Аня Хроленко, — сиротки. Родители расстреляны немцами.

У пылающей круглой печи, что стоит посередине цеха, о чем-то шепчутся немцы. Их трое: Педа Сакрамент, Фриц Штайнбрешер, Курт Кишлер. Я стою с другой стороны печи, невидимый для немцев.

О чем они шепчутся?

Прислушиваюсь: спорят о том, по какому пути пойдет немецкая революция. Сакрамент утверждает, что она полностью повторит все фазы, этапы и перипетии русского Октября. Фриц Штайнбрешер не согласен с Педой. «Конечно, — говорит он, — германская революция в основном пойдет по тому же пути, что и русская, но она не будет фотографией, слепком с нее. Возможны отдельные вариации, зависящие от особенностей экономической, общественной и культурной жизни немецкого народа».

Спорят горячо, размахивая руками, но не повышая тона.

Я слушаю внимательно, не выдавая, впрочем, своего присутствия.

Фриц все же заметил меня.

— Коммен зи хер, камрад Шош[546].

— Заген зи эмоль, Шош, — говорит Курт Кишлер, — вер хат решт: Педа одер Фриц?[547]

Волей-неволей приходится выступать в роли арбитра.

— Что-то не верится мне, майне либе камраден[548], что вы способны совершить революцию. Все это пустые разговоры, кукиш в кармане.

— Почему вы такого плохого мнения о нас, Шош? Ведь немецкий рабочий класс всегда отличался революционностью. Вспомните Маркса, Энгельса, Бебеля[549], Либкнехта, Тельмана.

— Все это было в прошлом. Сейчас в Германии нет силы, которая могла бы организованно выступить против нацизма.

— А мы, германский пролетариат, разве не сила? Возьмем вот да и выступим.

— Дай бог, дай бог!

— Все же скажите, Шош, свое мнение: по какому пути пойдет германская революция?