Рейх. Воспоминания о немецком плене, 1942–1945

Хоть и натерпелись мы изрядно за дни ожидания, но в конце концов выпала чудесная ночка: непроглядный туман с частым дождиком и хлестким ветром. Осторожно, почти на ощупь, то и дело спотыкаясь, начали спуск с лесистого склона. В руках у каждого из нас — широкая доска, приобретенная в ближайшей деревне по методу comme ci, comme ça[692]. Вот, наконец, мы вышли к берегу Рейна в точке, равно удаленной от обеих сторожевых вышек. Положить доску на воду, лечь ничком и оттолкнуться от берега — дело нескольких секунд. Мы энергично заработали руками, как веслами, но основной движущей силой служило течение реки, относившее нас неудержимо к излучине берега.

Несмотря на адские трудности и неудобства, все шло как нельзя лучше. Но вдруг порыв ветра почти ураганной силы разорвал пелену тумана, луч прожектора прочертил яркую полосу на воде. Тщетны наши старания свернуть со световой дорожки, спрятаться в лохмотьях тумана, скрыться за покровом меркнущей ночи. Мы и туда, и сюда, а немцы на сторожевых вышках жарят по нас из пулеметов и автоматов.

Уже занималась заря, когда, выбиваясь из сил, мы делали последние отчаянные взмахи руками и ногами в десяти метрах от спасительного берега. Тем временем там собралась изрядная кучка швейцарских солдат. Вначале они праздно глядели на нас, но потом засуетились, некоторые из них вбежали в дом на берегу и что-то вынесли оттуда. Еще через минуту швейцарцы стали бросать нам спасательные круги и концы.

Нас вытащили. Но в каком жалком виде вылезли мы на берег! Почти никаких следов одежды нельзя было обнаружить на теле. Мы падали от истощения и от ран: они были у всех. Правда, у меня и Каримова — почти царапины на спинах, но у Сиротина — тяжелая рана: кажется, перебит позвоночник.

Не прошло и десяти минут, как к швейцарскому посту подъехали эсдэковцы. Нацисты вели себя нагло, вызывающе. Они требовали выдачи опасных уголовных преступников, бежавших из тюрьмы. Швейцарцы протестовали. Эсдэковцы настаивали, ссылаясь на договор о взаимной выдаче криминалов. Разгорелся спор. Швейцарский лейтенант заявил: «Беглецов не выдам, сейчас же снесусь по телефону с Базелем и буду ждать решения наших властей».

Швейцарские солдаты сердечно отнеслись к нам: перевязали раны, кормили и поили нас, одели и обули, понатаскали всякой всячины, жалели несчастных беглецов.

Вытащили нас на рассвете, а в предзакатное время выдали немцам.

— Поверьте, что здесь нет нашей вины, — говорили швейцарцы, трогательно прощаясь со мной и Каримовым. — Комендант приказал выдать, потому что вы «криминаль». Мы знаем, что вы не «криминаль», но сделать ничего не можем.

Когда нас переправили на территорию Райша, мы оглянулись на берег счастливой Гельвеции[693]. Все здесь дышит миром и тишиной. Заходящее солнце золотит верхушки гор. Меж высоких круч голубой лентой вьется Vater Rhein, стремительно бегущий на свидание с Mutter Main[694]. А вот на холме одинокая могила, облитая последними лучами умирающего светила. На простом деревянном кресте черной краской выведены слова: «Russischer Offizier Nikolaus Sirotin. Totgeschossen am 27. Februar 1944»

[695].

Долго смотрели мы на крест, медленно уплывавший вдаль.

В ближней деревне ударили в колокол. Был час Ave Maria[696].

Когда мы очутились на немецком берегу, эсдэковцы первым делом приласкали нас кулачищами и сапожищами. Потом бросили в кузов машины и доставили во Фрайбург[697]

. Здесь угостили нас изрядной порцией бамбуса и перевезли в Гейдельберг[698]. Поколотили и тут и отправили в Дармштадт.

Центральная следственная тюрьма гештапо в Дармштадте — уже знакомое мне благотворительное учреждение. Это большое четырехэтажное здание с мощными стенами. Оно стоит посередине обширного двора, окруженного каменным забором. Ограда так высока, что с улицы не видна даже крыша тюрьмы, а из окна камеры можно видеть лишь часть двора и забор.

Моя камера — на четвертом этаже, разделенном железной решеткой на два одинаковых отсека. В каждом отсеке 8 камер: 4 по одну сторону широкого коридора и 4 по другую. Следовательно, всего в мужском корпусе тюрьмы (женский корпус — в соседнем дворе, отделенном от нашего забором) — 64 камеры.

Все камеры перенаселены до предела. В каждой из них от 15 (в немецких) до 30 (в русских и польских) человек. Таким образом, в Дармштадтской следственной тюрьме в общей сложности свыше 2500 заключенных (включая женский корпус).

В тюрьме полностью соблюден принцип расовой сегрегации. Здесь в одну камеру никогда не сажают немца и голландца, голландца и француза, француза и русского. По признаку чистоты нордической крови все заключенные делятся на 4 категории: 1-я — немцы (высшая раса, иберменши), 2-я — голландцы, датчане, норвежцы (хотя и чистая нордическая раса, но не иберменши), 3-я — французы, бельгийцы, итальянцы (полунордическая раса), 4-я — русские, поляки, чехи (лишь следы нордической крови, в массе — унтерменши). Соответственно этой классификации гештаповцы рассаживают заключенных по камерам.