Рейх. Воспоминания о немецком плене, 1942–1945

Повели меня на четвертый этаж и заперли в камере. Обставлена она скромно: колченогий стул да кибель. Стены и потолок бетонные, дверь железная, а единственное окошко почему-то над головой. Оно без решетки, свободно открывается наружу. Став на стул, легко можно дотянуться до рамы и вылезть на крышу.

Поляк Бронислав (его заперли со мной в камеру) пытался это сделать. Подтянувшись на руках, поднял головой раму и высунул было нос наружу, как вдруг руки его разжались и он полетел вниз. Забившись в самый темный уголок, Бронислав сжался в комочек и с минуту просидел ни жив ни мертв.

— Что там, Бронислав?

— Жолнеж с мушкетом, холера ясна[717].

Стены камеры испещрены надписями чуть ли не на всех языках мира. (В тюрьме бьют смертным боем за точечку на стене, а здесь почему-то не обращают на это никакого внимания.) Я видел русские, французские, польские, немецкие, итальянские, чешские, украинские, арабские, словацкие, голландские, греческие надписи. Вот некоторые из них:

«Vive la France!»

«Esccze Polska nie sginela!»

«Alsace est francais!»[718]

«Vive De Golle! À bas Lavale et Doriot!»[719][720]

Есть и более длинные записи:

«Они били меня, эти проклятые боши. Меня — офицера французской армии, кавалера Почетного легиона. Били за то, что я не желал на них работать, предпочитая любезничать с хорошенькой немкой. Я знаю, они меня казнят. Но я не боюсь смерти. Франция отомстит бошам!»

От русских надписей веет озорством, удальством, ухарством. Вот изображен большой фаллос с подписью: «Х… Гитлер!»

А вот другой рисунок: русский уд направлен в сторону немецкой цитронии (гейневское выражение[721]). Подпись гласит: «… я вашу новую Европу!»

И все в таком же роде.

Когда просмотришь все надписи, первое впечатление остается далеко не в пользу русских. Как-то даже досадуешь на своих. Думается: вот у французов всюду проглядывает любовь к отчизне, ностальгия, а в наших надписях нет и следа патриотизма, никакой взволнованности чувств. Отчего это?

Я рассказал об этом товарищам по тюремной камере. Никита Федорович задумался вначале, но потом с живостью возразил мне:

— А мне, знаете, нравятся русские надписи. У французов сантименты, порожденные в большой мере страхом пыток и казни. Русский же человек и перед лицом смерти не пасует. Сейчас его поведут на пытку, через час, может быть, пристрелят, а наш земляк положил на все с прибором. Это ли не положительная черта русского характера?

Задумался и я. В самом деле, Никита Федорович в основном прав. Французское сердце, как стены старинной капеллы, искусно расписано всякими сакраментально-сентиментальными образами-арабесками. Тут можно встретить и Belle France, и chére Patrie, и chagrin de pays, и amour, и, уж конечно, exil[722]. За русским же озорством таится огромная сила, уверенность, воля к жизни и к борьбе

[723].

Папаша и Кресты — истые звери. Во время аппеля бьют направо и налево. Входя в камеру, обязательно прибьют кого-нибудь. Не раз влетало и мне. Как-то Папаша хлопнул меня бамбусом по голове только за то, что по команде «Ахтунг!» я держал руки по русскому уставу (пальцы полусогнуты, а нужно было их выпрямить и ладони прижать к ляжкам). В другой раз паки[724] бит за то, что по вызову Папаши я вылетел из строя так, как это принято в Советской армии[725] (положил руку на плечо впереди стоящего, тот сделал шаг вперед — вправо и дал мне выйти). Оказывается, нужно было продвигаться вдоль шеренги (я стоял во втором ряду) до ее левого фланга. Я этого не знал в то время, а фрицы никогда не разъясняют ошибок, никогда не говорят, за что бьют.

Ударили, и все. А за что про что — догадайся сам. Так принято у них в армии во время обучения солдат. Это один из основных принципов прусской военной педагогики.

Утренний аппель. Закончив поверку, писарь вызвал из строя столяров. Вышли четыре человека, в том числе хромой поляк (нога перебита в 1939 году). Ковыляя, он медленно поплелся к месту, где стояли пришедшие за столярами солдаты. Папаша заорал во всю глотку:

— Шрайнер, цурюк![726]

Поляк повернулся кругом и, волоча перебитую ногу, приблизился к грозному начальнику тюрьмы. Папаша ударил беднягу бамбусом по голове, a потом скомандовал:

— Шрайнер, рум, ауф, шнелля![727]

Едва поляк тронулся с места, как раздался новый окрик:

— Польниш шрайнер, цурюк![728]

На сей раз раз поляк получил двойную порцию бамбуса. Папаша хотел заставить шрайнера бегать рысцой вдоль шеренги. Поляк не стал объяснять причину своей медлительности, чтобы не вызвать еще большего гнева начальника тюрьмы. Впрочем, не было никакой нужды объяснять: физический недостаток шрайнера был настолько явен и очевиден, что не мог ускользнуть от внимания Папаши, Крестов, Усиков и других вахтмайстеров.