Рейх. Воспоминания о немецком плене, 1942–1945

Всякий день, лишь только забрезжит рассвет, я первым делом бросаю взгляд на таинственную таблицу. Она влечет меня, как пентаграмма, абракадабра, магическая формула. Силюсь разгадать странную комбинацию печатных знаков, но каждый раз убеждаюсь в одном и том же: фрау Алексия почтила меня своим визитом[915].

Это меня пугает, но в то же время и удивляет. Ведь странно, в самом деле: я отчетливо вижу буквы, могу вслух назвать каждую в отдельности, но мне никак не удается сочетать печатные знаки, связать их в единое слово и произнести его.

Наступает 30‐е, утро. Проснувшись в обычное время, первый взгляд по привычке бросаю на абракадабру.

И вдруг, о радость!.. Это случилось как-то неожиданно и мгновенно. Одним-единственным coup d’ oeil[916] я схватываю смысл таинственного буквосочетания.

И вот уже громко и отчетливо раздается мой ликующий голос:

— Phlegmone!

Мой выкрик будит французов и бельгийцев.

— Quoi?[917]

— Phlegmone! — повторяю я радостно и показываю на табличку.

— Si, camerade, phlegmone![918] — приветливо улыбаются мне сотоварищи.

Как только дар речи был возвращен мне, все поняли, что я не француз, не голландец, не бельгиец и не итальянец. Этого оказалось достаточно, чтобы вытряхнуть меня из благоустроенного каменного корпуса в деревянный барак. Его смонтировали из щитов во дворе и оборудовали под русский филиал госпиталя для военнопленных.

Условия в русском бараке значительно хуже, чем в каменных корпусах, предназначенных для пленяг западного происхождения. И все же они чуть ли не идеальны, если их сравнивать с обстановкой в штрафном лагере.

Барак разделен на две совершенно одинаковые половины. Каждая половина состоит из большой палаты, комнаты для сестер, кухни-раздаточной, туалетной и умывальной комнат. Больные и раненые лежат на железных одноярусных койках. Их по 30 штук в одной и в другой палате.

В моей половине барака две медсестры — Нина и Тамара. Это еще совсем юные девушки, студентки-медички 1‐го или 2‐го курса. Обе попали в плен в 42‐м году. Были в лагере, откуда их год назад направили сюда.

Живут они в нашей же половине барака, имеют здесь отдельную комнатку, пользуются рядом льгот.

И Нина, и Тамара — очень интересные, миловидные блондинки. Их можно даже назвать красавицами. Они одеваются со вкусом и так хорошо, что мы порой перестаем в них видеть русских пленяжек и пользуемся в разговоре с ними немецкими обращениями: «Бите шён, швестер Нина! Данке шён, фройляйн Тамара!»[919]

Не могу сказать дурного слова ни о Нине, ни о Тамаре. В общем, это хорошие, умные, славные девушки. Но иной раз посмотришь на них да и вздохнешь невзначай. Ведь вот как чудно устроен мир: стоит дать человеку чуточку власти, чтобы вконец его испортить. А у наших девушек власти очень много, в том числе административной и полицейской. Дело в том, что начальник госпиталя, д-р Кениш, заходит в русский барак раз в неделю на полчаса. Руководство всеми делами он возложил на Нину, которая исполняет у нас обязанности старшей медсестры. Она не злоупотребляет своей властью, но умело использует все ее преимущества. Порой даже кричит и грозится обрушить на нас все напасти. Тамара еще ничего: более скромна и менее криклива. Но на Нину иногда находит какой-то бес: орет, визжит и ножками топочет. Не далее как вчера состоялся концерт в этом роде.

— Сиволапые мужики, — кричала расходившаяся Нина, — грязные свиньи и немытые рыла! От вас нестерпимой вонью несет, как от паршивых козлов. В палате и без того не продохнешь — хоть топор вешай, а тут вы еще курите всякую дрянь. Сил моих больше нет! Вот я доложу доктору Кенишу — он вас всех выпишет из госпиталя.

Никого из нас не радует перспектива быть вновь отправленным в лагерь. Поэтому закусываем губы и молчим.

Но не одна только боязнь выписки из госпиталя сковывает нам уста. Мы молчим еще и потому, что нам по существу нечего возразить Нине. Она, конечно, совершенно права: живем мы в Райше как скоты, в лазню[920] не ходим, курим не фимиам, а всякую пакость. По этой самой причине от нас несет таким «амбре», которое благовоспитанных девушек заставляет воротить свои носики. Да и всем своим доходячьим видом мы можем только оскорбить эстетические чувства наших прелестных фройляйн, их утонченный вкус.

Нина и Тамара очень хорошо относятся ко мне. Мы часто беседуем на разные темы, преимущественно о литературе и искусстве.

Вот уж никогда не мог бы подумать, что Тамара нерусская, а между тем это так: она чистокровная литовка, уроженка Вильнюса. По внешнему виду, манерам и языку ее невозможно было бы отличить от москвички или ленинградки. Она говорит хорошим, правильным, богатым, образным русским языком.

Я ошибся, предполагая в Тамаре медичку. Нет, она филолог. И это хорошо для нее, ибо природа одарила ее совершенно изумительными языковедческими способностями. Тамара полиглот. Кроме родного литовского и любимого русского, она в совершенстве владеет польским, немецким, французским и английским языками.