Рейс

— Я мог бы что-то придумать про свои иллюзии, чтобы показаться более рефлексирующим и повысить степень доверия к себе, — кричал Захаров, не обращая внимания на то, слушают его Алехин с Рыбниковым или нет. — Но я, когда перечитывал свои тексты, написанные до Майдана и во время Майдана, ясно понял — у меня не было никаких иллюзий. Я сразу понял и беспристрастно сообщил читателям, что: а) на Украине назревает гражданская война; б) поход Украины в Европу будет провален; в) закваска у «антикоррупционной» борьбы украинского народа в целом русофобская — они ведут себя так, словно все их проблемы им завезли из России. В то время как мы им никаких проблем не завозили и вообще не очень обращали внимания на то, что там у них происходит.

Писатель был невысокого роста. Круглый, с двумя мясистыми подбородками. Он все время сморкался в носовой платок, глотал пригоршнями какие-то таблетки и протирал тем же платком круглые очки и красную блестящую лысину. Под носом у него торчали ухоженные усы щеточкой. Время от времени он пощипывал их левой рукой, когда она была свободна. Большую часть времени писатель жестикулировал ею — широкими волнообразными движениями, в такт своим размышлениям о судьбах страны, народа, литературы и по национальному вопросу. Новенькая, хоть и выгоревшая на солнце камуфляжная американская военная форма сидела на нем так плотно, что казалось, она вот-вот разойдется по швам.

Алехин был несказанно счастлив, когда они, наконец, остановились на непредвиденный привал. Кондиционер в «Патриоте» совсем не тянул. Вдоль военной колонны они ехали не меньше часа. Окна пришлось держать закрытыми из-за оглушающего рева моторов и сплошной пылевой и выхлопной завесы. В жизни Алехина путешествия бывали и пострашнее и потруднее. Но в этот раз его не столько утомила сама дорога, сколько нескончаемый словесный понос политрука. Захаров ехал в действующую, как он выразился, армию русского мира не только как писатель, но и как «почетный политрук» одного из ее добровольческих батальонов. Алехин молча завидовал Рыбникову, а тот молча вел машину. Писатель и Алехин расположились сзади. Политрук в сопровождении капитана Рыбникова и подполковника Алехина ехал на фронт не с пустыми руками. Весь проем переднего пассажирского сиденья, часть салона сзади и багажник были под завязку забиты автоматами, цинками с патронами, бронежилетами, гранатометами, деревянными ящиками с похожими на незрелые ананасы осколочными гранатами Ф-1, аккуратно, как елочные игрушки, разложенными по ячейкам. Среди всей этой разношерстной и разнокалиберной амуниции, способной на время вооружить и оснастить партизанский отряд какого-нибудь неистового Че Гевары, был даже пулемет — ПКМ. Алехин на секунду представил Захарова на тачанке и с пулеметом и улыбнулся в первый раз за день. При всей своей неистовости политрук на пламенного экспортера революции не тянул. Гораздо больше он напоминал Алехину киношный образ генерального секретаря госбезопасности, отчима советской ядерной бомбы, Героя Социалистического Труда, маршала Советского Союза, изменника родины и английского шпиона Лаврентия Павловича Берия.

Писатель сидел, плотно прижавшись к Алехину своим пропотевшим, жирным боком, астматически дышал, как карп на прилавке магазина «Живая рыба», и, наклонившись вполоборота вперед, беспрестанно что-то говорил, брызжа слюной прямо ему в лицо. От писателя пахло, как спел один бард о проводнике в поезде, «пивом, носками, табаком, грязным полом», плюс — перегаром, одеколоном и давно нечищеными зубами.

Платону Захарову было лет сорок — сорок пять, что по российским меркам позволяло отнести его к разряду «молодых литераторов». Но писателем он был чрезвычайно плодовитым. Писал исключительно военные боевики. На злобу дня. Благо, тема войны в России последний десяток лет вновь стала востребованной. Это была его очередная командировка на войну. До недавнего времени во всех своих боевых приключениях Захаров скромно именовал себя «простым солдатом родины», которая позвала в поход. И вот теперь повысил себя чином сразу через несколько званий.