Рейс туда и обратно

«Широта 20° 46' N долгота 18° W, траверс мыса Кап-Бландю-Нюр. Ветер — 4 балла зюйдовый, волнение — 3 балла. 21 час 15 мин. Старший механик сообщил, что в первом цилиндре главного двигателя обнаружены подозрительные шумы, возможно, придется остановить двигатель, о чем было доложено капитану. 22 час. 18 мин. старший механик доложил, что шумы пропали. 22 час. 03 мин. радист Бубин сообщил, получен сигнал 505 от алжирского парового тунобота «Анита». На туноботе вышел из строя двигатель, он дрейфует вдоль побережья, просит о помощи. 22 час. 26 мин. Бубин сообщил, что на помощь туноботу идет спасательное судно «Ахиллес» (порт приписки Агадир). Вес ребенка Татьяны Коньковой, Юрия, — три килограмма восемьсот граммов. Мать и дитя чувствуют себя хорошо. 23 час. 37 мин. Бубин доложил, что спасательное судно «Ахиллес» взяло на буксир тунобот «Анита». За вахту пройдено 68 миль. Вахту сдал второй помощник капитана С. Ф. Волошин».

Русов прочитал запись в журнале, расписался, что вахту принял, и поглядел на Волошина. Он сидел на диване, курил «Пэлл-Мелл», щурил светлые, холодные, как у рыбы, глаза. Не торопился к себе, задумчиво посматривал на старпома, будто хотел ему что-то сказать. Потянулся к термосу и двум чашечкам, стоящим в углу стола, отвинтил крышку, и в штурманской вкусно запахло крепким кофе. Не спрашивая, хочет или пет, налил кофе в чашечки, кивнул Русову: присядь, выпей. И тот, выглянув из двери штурманской, окинул взглядом расстилающийся впереди, пустынный океан, сел на диван, взял чашечку в руки.

— Как Таня? — спросил Волошин и, вытянув губы трубочкой, подул в чашку. — Дитя как?

— Такой хороший, крепкий мальчишка, — улыбнулся Русов. — Танюшка пеленала его, когда я заходил.

— Грудь-то берет? А то бывает, правда, я сам это точно не знаю, но слышал: детишки грудь не берут у матери.

— Берет. И еще как! Вцепился в сосок, заворчал что-то от жадности. Знаете, Степан Федорович, я с завистью глядел на Таню, моя-то Нинка никак не хочет иметь детей. Говорит, пока плаваешь, никаких детишек.

— Вот и моя... гм, бывшая жена тоже так говорила, — вздохнул Волошин. — Потонула из-за этого наша семейная ладья, Коля. Разошлись. Давно уж это было, двадцать лет назад. Вышла за другого, сухопутного мужика, сыну уже восемнадцать. А я... — Волошин добавил в чашечки кофе. — А я, Коля, один, холодный и пустой, как брошенное на корабельном кладбище судно. Вот возвращаемся на сушу, а я думаю: зачем? Для чего мне эти возвращения?

— Что за грустные мысли, Степан Федорович?

— Эх, Коленька! Плохо быть одиноким, милый. Помню, когда разошлись, так облегчение почувствовал: свободен как птица. Знаешь, до компаний был охоч, до женщин жаден. Вернулся с моря — жив-здоров, не сожрал меня океан, отчего и не погулять шумно, бурно, ярко? А тут жена. Все было, Коля и... все ушло! И лишь с годами пришло понимание — нельзя человеку быть вольным как птица, нельзя жить «проще», строить удобнее для себя жизнь. Ведь и птица вьет свое гнездо, заводит подругу. Вот сейчас ты придешь домой, Нинка тебя встретит на пирсе с цветами, замашет рукой, слезы у нее на глазах выступят, и у тебя все всколыхнется в душе. Ах, как это все здорово! Ночами ты будешь рассказывать ей про этот наш чертов рейс, и спадет внутреннее напряжение, усталость нервная отпрянет, отмоется душа от горечи морских тревог, омолодится, готовая к новым тревогам и заботам. А что я? Одиночество, Коленька, страшно тем, что некому со-пе-ре-жи-вать с тобой, разделить твои горести и радости. И копится все в душе, как хлам в трюме нерадивого судоводителя. Радости, ни с кем не разделенные, сгнивают, а горести оседают на душе, как ржавчина на корпусе танкера.

— В гости к нам приплывайте, Степан Федорович. Хорошо?

— Спасибо, милый, а детишек заводите, слышишь? — Волошин долил еще кофе, махнул рукой, все равно не заснуть, и, помедлив немного, сказал: — Знаешь, о чем я мечтаю? Никогда-никогда не возвращаться в порт. Вплыл бы наш «Пассат» в Черную Океанскую Дыру и...

— С Юриком Роевым поговорите об этом, — Русов хлопнул старого штурмана по колену. — Может, устроит рейсик на Северную Корону?