Реки судеб человеческих

– У меня есть собственная система определения лояльности к сегодняшнему политическому устройству нашей страны, – Леманн щелкнул пальцами и поднял руку, приглашая Курта сконцентрировать на ней внимание, затем он максимально развел большой и указательный палец и прокомментировал, – вот так на наших митингах приветствуют речи ораторов, на всю возможную широту раскрыв в крике рот, истинные патриоты, – прищурившись, пояснил, – это я тебе сейчас демонстрирую рот той части публики, которая представляет из себя в основном искренних дураков и патологических болванов, лучший материал для рядового и сержантского состава нашей армии, – затем, сузив наполовину расстояние между пальцами, продолжил: – Так кричат те, кто привык прежде, чем отдаться с потрохами пропаганде и инстинктам, не самым, прямо скажем, цивилизованным, оглядываться, оценивать ситуацию и опираться не только на всеобщее воодушевление, но и на свои собственные чувства. Из этой группы митингующих можно создать, если мы останемся в категориях армейских ранжиров, командный офицерский корпус. И, наконец, – Йоганн сомкнул пальцы, – в этой предполагаемой нами толпе ликующих болванов и осторожных умников можно заметить некоторое, очень небольшое количество тех, чей рот, – и Йоганн потряс сомкнутыми пальцами, – закрыт. Эту группу меньшинства я разделил бы на две категории. Первая – это те, кто сможет в конечном итоге возглавить массы, это генералитет, это аналитики, идеологи движения, и вторая, еще меньшая часть, – это враги режима.

Курт почувствовал, как по спине пробежали мурашки. Он провел рукой по лбу, не в силах скрыть волнение. Он понимал, к чему клонил Леманн, но не был уверен, к какой категории из тех, чей рот был закрыт, отнесут его. Да, он никак не участвовал в голосовой какофонии, сопровождавшей пламя костра, в котором сгорали книги. Но ни генералом, ни идеологом себя не представлял, тем более и врагом Германии не то, что не ощущал, его возмутило само возможное предположение Леманна в таком обвинении относительно него, Курта Рихтера. Он неожиданно для себя произнес вполголоса:

– Я – патриот. Но по-твоему, – он обратился к Леманну, – получается, что патриоты – болваны, но я-то не болван, а как же тогда с патриотизмом?

Йоганн с интересом наблюдал за мимическими переменами на лице юноши и не торопился прервать этот занимательный процесс. Он заказал еще пива и, когда кружки принесли, поднял свою и провозгласил тост:

– Выпьем за истинный патриотизм, не тот, который снаружи – крикливый и конъюнктурный, а тот становой, который живет внутри нас и опирается на тысячелетнюю историю нашей родины, Германии, сути и золотника немецкого духа.

Курт снова почувствовал озноб. Йоганн редко бывал так серьезен и такие выспренные фразы, обращенные не к его традиционным сподвижникам, парням с горящим взором и лужеными глотками, а к нему, к Курту Рихтеру, не произносил. Тут все было по-настоящему. Леманн стиснул ручку пивной кружки так, что побелели костяшки его пальцев, только что Рихтер так сжимал поручни своего кресла, и Курту захотелось поскорее выйти из этого эмоционального напряжения. Он вдруг почувствовал неимоверную усталость, словно ему пришлось вынести какую-то большую физическую нагрузку. Пиво как раз удачно подошло для того, чтобы сменить накал страстей на обычное, вполне добродушное действие. Холодное, оно остужало, пить его можно было долго, и это давало некоторое время на то, чтобы успокоить мысли, привести их в порядок и даже повеселеть. Видимо, к таким размышлениям пенистое светлое подвинуло и автора проникновенного тоста.

Леманн, с удовольствием осушив кружку, расслабился и уже другим, прежним, привычным полушутливым тоном продолжил свою приготовленную для Курта беседу:

– Теперь по поводу моей черной формы, – он игриво потрепал край своей белоснежной безрукавки, – люблю контрасты в одежде, ты как будто каждый раз другой человек, – но тут же посерьезнел, – милый мой, эта форма – наше с тобой будущее. Ребятам Рэма скоро конец.

На удивленный взгляд Курта пояснил:

– Нет, точными сведениями не обладаю, и запомни, все, о чем мы с тобой говорим, должно строго оставаться между нами. Я выбрал тебя, – тут Йоганн сделал паузу и потянулся за очередной сигаретой, но закуривать не стал, оставил ее в руке, разминая пальцами туго набитую табаком гильзу, – потому что убежден, на тебя я смогу положиться и сегодня, и всегда, – Йоганн хитро прищурился и, слегка наклонив к правому плечу голову, низким голосом произнес: – К тому же, ты у меня на маленьком, но очень остром крючке.

Он рассмеялся, притянул Курта к себе и прошептал ему на ухо: