Рембрандт

Вот и потекла по-новому жизнь, еще в недавнем прошлом такая тяжкая; она стала суматошней, не оставляла времени для грез и мечтаний, но полна была блеска и таила неожиданные широкие возможности. Жажда деятельности и сознание, что он приобрел вес и влияние в деловом мире, помогли Титусу изжить прежнюю пассивность. Теперь все обстояло по-иному. Стоило, например, кому-нибудь из его коллег в Хауде поинтересоваться тем или иным художником, как оказывалось, что Титус не только знает, где его найти, но уже и свидание с ним назначил. А если в Амстердаме тщетно искали какую-нибудь редкую картину, Титус раздобывал ее в Лейдене или Дельфте. Он часто говаривал, что в почтовой карете или на почтовом судне заключает больше сделок, чем у себя в лавке. Его привлекательная внешность играла при этом немаловажную роль. В поездках он среди незнакомых людей приобретал выгодных клиентов, которые потом искали встреч с ним; многие из них подолгу ждали, пока представится возможность увидеться с ним. Все это требовало напряжения сил, неутомимости, зоркого глаза и чуткого уха. Проявлять нерешительность нельзя было даже в тех случаях, когда предлагаемая для покупки вещь вызывала сомнение. Страстность, с какой Титус вел свои дела, наложила печать на его черты. Надевая перед зеркалом брыжжи или глядясь в полированный тазик у цирюльника, он сам поражался происшедшей с ним перемене. Все мечтательное, юношеское, что было в его лице, исчезло, уступив место жестким складкам; исчезла ребяческая улыбка, губы стали тоньше от постоянной улыбки дельца, которую он усвоил; скулы резче выдавались; когда он сжимал зубы, на щеках выступали желваки, придававшие лицу решительное и властное выражение.

Ночами в почтовой карсте или в уединении морских и речных переездов Титус разрешал себе часок поразмыслить о самом себе. От этого ему иной раз становилось горько, особенно, когда он вспоминал, что всего несколько лет назад был еще мечущимся в отчаянии учеником в великой и безжалостной школе жизни, искал в книгах и в церкви избавления от страха перед жизнью, хозяином которой хотел стать. Теперь же он думал, что достаточно некоторого самообуздания, некоторого умения владеть собой и лишь одной благосклонной улыбки фортуны, чтобы забыть о муках юности. Прошлое тает бесследно, словно облачко, оставляя по себе жемчужный туман легкой грусти. По вот все атаки отбиты, и внезапно чувствуешь, что ты старик. Не телом, а душой. В то самое время, как крепнут мускулы, уносится прочь диво первых взлетов возвышенных мыслей, и место их властно занимает земное: заботы о материальном процветании, о земных благах, суета жизни. Некоторое время человек наблюдает все это с удивлением, еще не доверяя происшедшей перемене. Но, увы, она оказывается свершившимся фактом. Становишься хозяином собственных сил, узнаешь себя и научаешься управлять собой, как инструментом. То, что было некогда источником страданий, в поисках чего ты обыскивал небо и землю, — уже позади; все, чему ты поклонялся и что проклинал, изжило себя. Быть может, так и должно быть…

Титус доволен. Но какая-то беспредметная тревога гложет его. Он отказался от проникновения в неведомое, от поисков и нащупывания и с удвоенным рвением обратился к знакомому и испытанному. Он полюбил роскошь, тратил много денег на одежду, таскал в дом горы мебели и безделушек; он приобрел для шпаги портупею из шитой золотом парчи. Портупея обошлась ему в сумму, на которую раньше вся семья жила полгода. Он подарил Корнелии драгоценные камни и золотую цепь, которые она не отваживалась надевать и заперла в шкаф. Вместо них она носила коралловое ожерелье Хендрикье. Но все это объяснялось не только страстью Титуса к роскоши; тут был и известный расчет. На амстердамцев его размах производил впечатление, и слава его росла.