Рембрандт

Хендрикье чувствовала, как жизнь ее, точно созревшая виноградная лоза, наливается живительным соком. Она знала, с какой благодарностью и восторгом принял Рембрандт дар ее любви, который имел для него такое же значение, как надежда на жизнь имеет для умирающего. Она знала, что ее доброе сердце возродило его; без конца повторял он это в их счастливые ночи и щедрой любовью вознаграждал ее. И ребенок его — ее ребенок — был чудеснейшим залогом их любви. Вечером, прежде чем лечь в постель, Рембрандт никогда не забывал подойти к колыбели и поглядеть, спит ли Корнелия. В такие минуты глаза его делались нежными, как бархат, резкие складки у рта разглаживались, и он, склонившись над детской головкой, тихо шептал ласковые слова.

XXIII

Когда Филипс де Конинк знал наверняка, что Говерта Флинка нет в городе и, значит, ему не грозит встреча с ним, он вместе с Хейманом отправлялся на Вармусстраат. Они стучали колотушкой в дверь чулочника, прославившего своей поэзией Голландию и Амстердам, — Йоста ван ден Вонделя, этого недосягаемого образца и великого учителя для всех молодых поэтов.

Однажды вечером им особенно повезло: они застали поэта одного. Ван ден Вондель много лет знал Филипса и поэтому встретил его и Хеймана радушно и приветливо. Он очень постарел, но сохранил хороший цвет лица и ровный, звучный голос. Хейман Дюлларт онемел от восторга, — сколько лет уж он, будучи незнаком с поэтом, восхищался им. Затаив дыхание, Хейман смотрит, как Вондель усаживается за письменный стол и, улыбаясь, разговаривает с Филипсом. На их лица падает мягкий свет горящих свечей. Наконец поэт обращается к Хейману. Он заговаривает с ним тем приветливым и чарующим тоном, который подбадривал уже многих поэтов, но молодой человек приходит лишь в большое смущение. Йосту вам ден Вонделю приятен наивный восторг, который светится в глазах приятеля Филипса. Поэт берет со стола стопку исписанных листов. Хейман настораживается. Он знает, что Вондель работает над новой трагедией. Поэт уже многим читал отрывки из своей драмы, и все горячо расхваливали ее. Хейман еле удерживается, чтобы не попросить поэта почитать: ему не терпится услышать новое произведение ван ден Вонделя. Только предостерегающий жест Филипса заставляет его умерить свой пыл. Но что это? Поэт и впрямь уже читает…

— Красота поэзии Вонделя вызывает у Хеймана восторг и тайное презрение к себе. Куда годятся все его стихи по сравнению с такой пламенной строкой, сверкающей всеми цветами радуги:

Блещут щиты, новые солнца рождая…

Чудесные слова навевают на юношу грезы. Его взор блуждает где-то в пространстве. Но вот замолкает Вондель, и Хейман спускается с заоблачных высот; он сознает вдруг, что взгляд его прикован к распятию, висящему на затененной стене. Он неприятно поражен этим открытием. Полуобгоревшая свеча и вазочка с розами стоят перед распятием. Хейман вдруг вспоминает, что поэт перешел в католическую веру, — это событие произошло несколько лет назад. Хейману хотелось бы забыть об этом, совсем забыть. Он подымается с места, и Филипс, заметивший его взгляд, следует примеру друга. Быстро простившись с поэтом, они молча покидают его дом.

Лишь пройдя несколько улиц, Филипс спрашивает Дюлларта, положив ему руку на плечо:

— Ну как, доволен?

Давнишняя детская мечта Хеймана осуществилась. Но не так, как он представлял себе. И он мрачно отвечает:

— Так ведь он католик. Трудно себе представить, что он обрел благодать в поклонении божественным изваяниям и в религиозных заблуждениях… Этим он меня отталкивает…

Филипс строго отвечает:

— Ты судишь по сатире Марникса «Улей святой Римской церкви», а ведь она написана более ста лет назад.

— Ну и что же? — вспыхнув, спрашивает Хейман.

Филипс пожимает плечами:

— А то, мой мальчик, что не всегда слово «патер» означает тайное сладострастие, лукавство и грубую ложь. И не всегда иезуит — это воплощение предательства, ханжества и скрытых преступлений… Уж очень ты веришь своим проповедникам…

Разгневанный вид Хеймана заставляет Филипса замолчать.

— Не тронь моих проповедников! Ты к ним ревнуешь! Завидуешь моей дружбе с ними!

Смертельно бледные стоят они друг против друга. У Филипса дрожат губы. Слова Хеймана разбередили старую кровоточащую рану. Дрожь пробирает его до кончиков пальцев. Но он не в силах ударить Хеймана, даже резких слов для него не находит — он слишком его любит.

Хейман уже стыдится своей вспышки. Он берет Филипса за руку. Сын ювелира смягчается и обнимает Хеймана за плечи. В первую минуту тот словно противится, но затем уступает, позволяя увести себя домой, навстречу ночи.