Рембрандт

Отсутствующим взором своих темных глаз Рембрандт поглядывает на окружающих и улыбается. Время от времени, выведенный из задумчивости фламандскими сказками Хиллиса, он сам начинает рассказывать об искусстве и о мастерах времен своей юности, о своем восхищении гравюрами Луки Лейденского и Гольциуса, о плодотворных годах ученичества у Питера Ластмана — у него совершенно не оставалось свободного времени, чтобы, как другие, съездить, например, в Италию, — о более спокойном, чем теперь, хотя и очень пестром Амстердаме, каким он знал его в юности. Из года в год наблюдал он растущее богатство и усиливающееся падение нравов в этом городе: здесь наживались тогда огромные состояния. Горожане становились все расточительнее, дома — все богаче и просторнее, корабли — все крупнее и вместительнее, а владельцы их — все предприимчивее. Он рассказывает о переторжках между государствами и теологических диспутах; о диссидентах и пиэтистах, с которыми он встречался и молитвенные собрания которых он посещал; об отлученных от церкви попах и самодурах-чиновниках; о том, как он получал заказы от принца Фредерика Хендрика; о казначее его величества Хейгенсе, которому он до сих пор не может простить задержки в выплате гонорара.

В такие дни Рембрандт говорит без удержу. Все слушают его, а девочка, широко раскрыв глаза и рот, смотрит то на одного, то на другого. Взрослые, тоже знакомые со всем этим только по устным преданиям, из уважения к мастеру вежливо внимают ему, но чувствуется все же, что они иронически относятся к эпохе тридцати-сорокалетней давности, когда карета была еще в диковинку и люди выбегали из домов, чтоб поглазеть на нее, когда театр подвергался гонению и находился под запретом и танцы считались дьявольским наваждением. Жизнь вообще лишена была тогда современных удобств. Все было так пропитано провинциальным духом, что появление на улице чужестранцев, на которых теперь никто и не оглянется, вызывало всеобщее удивление и любопытство. Увидев, как несколько расфуфыренных брабантцев вздумали пускать пыль в глаза населению Амстердама, даже комедиограф Бредеро почувствовал необходимость излить свое негодование на бумаге.

С каждым днем все яростнее дуют зимние ветры. На улицах неделями не сходит снег, скрипящий под ногами, а по каналам до самых отдаленных пригородов, где раскинулись заливные луга, люди бегают на коньках. Корабли намертво вмерзли в лед. Изо дня в день небо сохраняет свою серую однотонность, и только струи дыма, поднимаясь в воздух, оживляют мертвенно-неподвижный покой. Солнца все нет. Уже давно с криком летят с севера вереницы гусей; их резко очерченные фаланги все чаще появляются в небе. Корнелия каждый вечер возвращается домой с горящими щечками; вволю набегавшись на коньках, она валится с ног и сразу же засыпает крепко и глубоко. Из окна Рембрандт наблюдает за конькобежцами. Погруженный в воспоминания, он тихонько смеется. Титус и Хиллис отправляются на коньках в окрестности Амстердама, скользят по безмолвным озерам, на девственный снежный покров которых еще не ступала нога человека, перебираются через низкие плотины, мимо дренажных водоемов и примерзших баркасов, и, подгоняемые северным ветром, возвращаются на людные ледяные дорожки в городе. Купол ночного неба — как из хрусталя. Круглые звезды холодно мерцают. Они словно ожерелья из про» хладных блестящих камней. Белые крыши поблескивают от инея.

На ночь Корнелия выставляет наружу ботинок, набитый сеном и ржаным хлебом, и из слухового чердачного окна следит за ним тревожным взглядом. Между окоченевшими башнями и застывшими домами по полям и дорогам со слежавшимся и промерзшим снегом через несколько дней явится Санта Клаус и непременно принесет ей ярко раскрашенный мяч и главное большую куклу, Ангенитье как раз выпала из люльки и, о ужас, сломала себе шею. А как может маленькая девочка жить без куклы?

XIII

Глядя на подрастающую Корнелию, Титус снова переживает свое детство.