Рембрандт

Флорис Геертс ухватился за завязки ее передника и чуть не стащил старуху с порога.

— А с нами что будет? Для нас наверху так-таки по-прежнему не уготовано ничего, кроме нищеты и горя?

Прорицательница уж больше не слушала. Ее иссохшие руки поднялись к небу, как два грозных символа. Она едва говорила — от волнения у нее сдавило горло.

— Верьте, верьте! Спасайтесь! Приближается крушение мира! Наступает час погибели! Путь господний пролегает в вихрях ветра и в буре, а облака — пыль под его ногами; горы содрогаются перед ним, а холмы — тают. Земля, и мир, и все живое встает дыбом перед ликом его.

Еще мгновение вещунья постояла так, вся выпрямившись, с грозным выражением лица. Потом внезапно отступила назад, и дверь захлопнулась за ней.

Некоторое время была полная тишина. Затем снова поднялся тот самый глухой рев, который Титус и Хиллис услышали в самом начале. Опять полетели камни, ударяясь с глухим стуком в двери и оконные ставни. Мужчины и женщины беспорядочно толпились, слышны были отдельные выкрики.

Титус потянул Хиллиса за рукав.

— Пойдем, — сказал он, — мне не по себе. Уйдем отсюда прочь.

Они пробили себе дорогу, и вот они уже опять на набережной. Шум позади замирал.

Хиллиса рассмешила растерянность Титуса.

— А почему это тебя так трогает?

Титус пожал плечами.

— Не знаю, почему эти вещи производят на меня такое впечатление. Я в это не верю. Не верю я в конец всего сущего. Знаю, что все, о чем болтала старуха, — совершенная чушь. Детский бред. Начиталась она священных книг и ничего не поняла в них. И все же от ее слов у меня дух захватывает. Не могу слушать их.

Некоторое время они шли молча. Затем Хиллис медленно заговорил:

— Чудной вы народ, протестанты. Единой церкви вы так и не создали. Одна секта шельмует у вас другую, пользуясь для этого одними и теми же текстами. А стоит вам услышать древние иудейские пророчества, как вас охватывает такой страх и трепет, что впору рассудка лишиться. Кто угодно берется у вас читать священное писание — эту труднейшую из всех книг, на овладение которой наши богословы затрачивают многие годы. Великий свет остается скрытым от вас. Божья благодать безмолвствует. Сама вера превращается для вас в муку, в кошмар, который на протяжении всей жизни преследует вас устрашающими картинами греха и смерти — даже… даже, если вы и не верите в них.

Титус вперил в Хиллиса горящие глаза. Его глубоко ранила правда, содержащаяся в словах друга. В то же время, вслушиваясь в рассуждения Хиллиса, он воспринял их как некую благодать, точно с глаз его какая-то завеса упала.

— А у вас, у католиков, разве иначе обстоит дело? — спросил Титус.

Хиллис ответил с расстановкой, подчеркивая каждое слово:

— Мы — чада единой, нераздельной святой матери-церкви, единственно истинной, избранной купели блаженства, восприемницы учения христова. Обещание бога не покидать нас до светопреставления воплотилось для нас в действительность. В нашей церкви осуществляется преображение материи. Причащаясь святых тайн, мы вкушаем тело господне.

Некоторое время они снова шли молча. В душе Титуса происходила отчаянная борьба. В том, что сказал Хиллис, для него не было ничего нового: он уже и раньше это слышал. Но теперь эти слова как-то по-новому прозвучали, в них было скрыто обещание вечности, они сулили душевный покой.

Титус поднял голову, и в его грустных глазах появилась решимость.

— Так возьми меня с собой! — сказал он Хиллис.

XVII

Титус недоумевал.

Его кузина Магдалена ван Лоо, эта чопорная девица которая, как ему всегда казалось, и знать не хотела ни Рембрандта, ни его семьи, внезапно разыскала их и стала у них частой гостьей.

Она выходила из своей громоздкой кареты, кивала кучеру — подожди, мол, подбирала узкими пальчиками в кольцах свои шуршащие юбки и, осторожно ступая по зимней сырой улице, входила в магазин. Одета она была с гораздо большим вкусом и гораздо богаче, чем большинство женщин, которые переступали порог антикварной лавки Титуса. Как знаток, он получал истинное удовольствие от шелка и бархата на ней, восхищался драгоценностями на ее груди и жемчугом на шее, который так шел к ее темно-золотым волосам. Она многим отличалась от других. С ним она держала себя подчеркнуто сдержанно Да это и понятно, думал Титус, ведь она привыкла к молодым людям совсем другого склада! И холодность Магдалены скорее радовала его, чем огорчала. Проходя мимо, она здоровалась с ним легкой, мимолетной улыбкой и бросалась на шею встречавшей ее Хендрикье. Для маленькой Корнелии она всегда что-нибудь приносила с собой. К Рембрандту она проявляла подчеркнутое участие, и это тоже было удивительно: никогда до того она даже виду не подавала, что знает его. Все это было непонятно Титусу. Когда по окончании визита Магдалена уходила и он провожал ее к карете, она слегка опиралась на его руку. Он никогда не глядел в ее сторону и поэтому не замечал, как она исподтишка присматривается к нему; как вбирает в себя его лицо, волосы, походку, голос — всего его, — да с такой настойчивостью и жадностью, что он очень удивился бы, если бы заметил это.