Рембрандт

— Я был еще совсем маленьким мальчиком, лет семи-восьми, когда отец, ехавший, в Амстердам по делу, взял меня с собой. Уже в ту пору я только тем и занимался, что рисовал. Стены в нашей прихожей и в коридорах были сплошь разрисованы мной. Они оставались белыми только там, куда я не мог дотянуться. Не было книги со сколько-нибудь широким белым полем, которая не носила бы на себе следы моих рисовальных упражнений. Отец хорошо знал, чем больше всего можно порадовать меня. И в последний вечер нашего пребывания в Амстердаме он взял меня с собой в антикварный магазин братьев Данкертсов — и за это я по гроб жизни буду благодарен ему…

Лил дождь. Мы вошли в большой вестибюль. Он был полон людей в промокших плащах. На степах висели картины и гравюры. Я стал рассматривать их, едва дыша от восторга. В содержании картин я, конечно, ничего не понял, и некоторые просто угнетали меня своей загадочностью. Но я весь был в их власти. Язык этих картин с первого взгляда покорил меня своей мощностью и новизной, я был просто вне себя. Как сквозь туман, доносились до меня голоса толпившихся вокруг людей. Я позабыл даже об отце. И вдруг чувствую: что-то случилось! Стало очень тихо. Я поднял глаза. Да, видно, произошло что-то очень страшное. Я увидел, как люди расступились, давая кому-то дорогу. Неожиданно появившийся смуглый человек, ни с кем не здороваясь, прошел сквозь ряды, как король. Он был в длинном плаще и в шляпе, глубоко надвинутой на глаза. Мое сердце учащенно забилось. Схватив отца за руку, я потащил его вперед, в самый первый ряд. Почему — не знаю. Как в картинах и офортах, развешанных на стенах, что-то неуловимое в этом человеке влекло меня к нему. Мы услышали рокот глухих голосов. Потом опять наступила тишина — еще и сейчас я слышу, как вода каплет с плащей на пол. Вдруг отец нагнулся ко мне и прошептал на ухо. «Это — Рембрандт, живописец; это его картины развешаны на стенах…»

Я не помню ни что случилось дальше, ни как мы оттуда выбрались. В последующие годы я вспоминал об этом, как о каком-то лихорадочном сне. Знаю только, что именно в ту минуту я нашел себе учителя. Разумеется, тогда я не сумел бы этого выразить, но именно там меня пронзила золотая молния. По-настоящему я понял это только теперь. И вот через девять лет я пришел сюда, чтобы работать в мастерской моего учителя и стать с его помощью художником, таким, как я мечтал еще в ту пору…

XX

Небеса стояли под знаком созвездия Рыб и долгие ночи шумели дождями. В сердце Титуса был мрак. Далекими, точно никогда их не было, казались лунные грезы конца зимы. Весна пришла ненастная. Солнце совсем не показывалось, тучи нависли над городом и заволокли его серыми ливнями.

Значит, это и есть жизнь, которая суждена ему? — спрашивал себя Титус. Неужели так-таки и нечего ждать, кроме кратковременной утехи светлых ночей и следующих за ними месяцев мучительного мрака с бушующими штормами? Чего стоит жизнь, если в ней только и есть, что сон, пробуждения и в конечном счете смерть?..

Разве это жизнь — среди картин и антикварных редкостей, которые он то покупает, то продает; бок о бок с приемной матерью, которую он глубоко уважает, но молчаливость которой сильно угнетает его; рядом с отцом, перед которым он преклоняется, за которого готов в огонь и в воду — но и отец-то все больше помалкивает. Они любят друг друга, но никогда не говорят об этом, да и вообще оба не очень склонны к откровенничанию. Втихомолку Титус даже ревновал отца к молодому де Гельдеру, пользовавшемуся доверием великого мастера к обладавшего возможностью изо дня в день находиться в самой святая святых — в мастерской Рембрандта. Аарт де Гельдер… С ним Рембрандт изменял своей обычной замкнутости, с ним он охотно углублялся в тайны возлюбленного искусства.

Как-то случилось так, что Титус вдруг оказался в стороне от всего. Он — торговец предметами искусства, и только; и произошло это само собой, без чьей-либо злой воли. Что ж, может быть, он никогда и не принадлежал к миру Рембрандта, хотя было время, когда ему казалось, что он — способный ученик своего отца и сможет обучиться у него живописи. Потом он отошел от искусства и увлекся самосозерцанием. А теперь уж, конечно, поздно. Хоть и среди любимых людей, но он совершенно одинок. Его жизнь проходит в нижнем этаже дома, в окружении мертвых сокровищ, он никак не участвует в творческой жизни, протекающей в верхнем этаже, над магазином… Его дело — торговать…