Ренессанс. У истоков современности

Не имеется никаких свидетельств, по которым можно было бы судить о том, что думал сам Поджо об этих событиях, в которых он принимал определенное участие в роли папского бюрократа, вынужденного помогать функ-ционированию системы, по его же собственному мнению, насквозь извращенной и порочной. Безусловно, Поджо подверг бы себя серьезной опасности, если бы попытался высказаться по поводу казни: он все же был слугой папства, посрамленного Яном Гусом. (Через столетие Лютер, не менее страстный противник папства, отметил: «Все мы гуситы, даже не подозревая об этом».) Однако спустя несколько месяцев, когда гнев церковников обрушился на сподвижника Яна Гуса – Иеронима Пражского, также обвиненного в ереси, Поджо не смог промолчать.

Убежденный реформатор веры, имевший ученые степени Парижского, Оксфордского и Гейдельбергского университетов, Иероним был и превосходным оратором. Его речь, произнесенная в свою защиту 26 мая 1416 года, произвела огромное впечатление на Поджо. «Должен признать, – писал он другу Леонардо Бруни, – что мне еще не приходилось видеть, чтобы кто-либо еще, кроме него, в отстаивании своей правоты в судебном процессе, тем более в процессе, от исхода которого зависит твоя жизнь, был так близок к образцам античного красноречия, которыми мы восхищаемся». Поджо прекрасно понимал, что рискует, но папский чиновник был все-таки и увлекающимся гуманистом:

«Изумительно было следить за подбором и игрой слов, за тем, с каким бесстрастным выражением лица, хладнокровием и убедительностью он отвечал своим противникам[248]

. Его манера выражать свои мысли была настолько захватывающей, что стоит задуматься над тем, почему такой благородный и превосходный ум впал в ересь. В отношении последней у меня не может не быть сомнений. Однако эта проблема слишком далека от меня, и я не вправе выносить решения по таким важным делам. Я уступаю ее мнению тех, кто умнее меня».

Эта благоразумная оговорка не успокоила Бруни. «Я должен предупредить вас, – ответил он Поджо, – что вам следует писать на такие темы поосторожнее».

Что же побудило Поджо, обычно избегавшего реально опасных ситуаций, написать другу в столь откровенном тоне? Отчасти, видимо, сказалась трагичность того, что он увидел: послание датировано 30 мая 1416 года, днем казни Иеронима Пражского. Поджо писал под впечатлением от жуткого зрелища сожжения человека, отображенного для истории хронистом Рихенталем. Когда тридцатисемилетнего Иеронима вели к месту, где сожгли Яна Гуса и где ему предстояло сгореть, он декламировал Символ веры и пел литанию. Никто не слышал исповеди Гуса. Когда костер вспыхнул, он вскрикнул и умер почти сразу. По свидетельству Рихенталя, смерть Иеронима была мучительнее: «Он прожил в огне дольше, чем Гус, и кричал страшно, ибо он был плотнее и крепче телом и с большой, густой, черной бородой»[249]. Возможно, эти страшные крики и повлияли на Поджо, побудили его взяться за перо.

Незадолго до казни еретика Поджо, страдавший от ревматических болей в руках (серьезная помеха для писца), ездил подлечиться прославленными целебными водами Бадена. Добраться туда из Констанца было нелегко: двадцать четыре мили по Рейну до Шаффхаузена, где в свое время укрывался папа, потом – из-за того что река здесь начинала устремляться вниз по скалам – десять миль пешком до замка Кайзерштуль. Отсюда Поджо мог полюбоваться каскадом водопадов и их громовым шумом, напоминавшим ему, возможно, о классических описаниях Нила.

В Бадене Поджо, наверное, впервые в жизни испытал настоящее потрясение, посетив купальни. «И старые и молодые женщины на виду у мужчин шли в воду нагими, демонстрируя свои интимные прелести и ягодицы», – писал он другу во Флоренцию[250]. Между мужской и женской купальнями было нечто вроде решетки, но это разделение было минимальное и условное. «Там имелось множество окошек, – сообщал Поджо приятелю. – Возле них собирались купальщики, выпивали, разговаривали, рассматривали и трогали друг друга, словно у себя дома».

Поджо не решался войти в воду, но не из-за стыдливости: «Мне казалось нелепым, чтобы итальянец, не знающий их языка, сидел в воде среди обнаженных женщин абсолютно безмолвным». Он наблюдал за ними, стоя на галерее над купальнями, испытывая такое же изумление, какое будоражит чувства араба из Саудовской Аравии на пляжах Ниццы.