Ренессанс. У истоков современности

Через год, летом 1416 года, вскоре после казни Иеронима Пражского Поджо вновь отправился на поиски манускриптов, на этот раз в сопровождении двух итальянских друзей, в монастырь Святого Галла, располагавшийся в двадцати милях от Констанца. По слухам, в библиотеке средневековой обители хранились уникальные рукописи. Монастырь не разочаровал искателей. Спустя несколько месяцев Поджо восторженно сообщал в Италию о том, что обнаружил потрясающий тайник с античными книгами. Больше всего он ликовал, увидев среди них «Риторические наставления»[253]

Квинтилиана, самое главное античное римское пособие по ораторскому искусству и риторике. Поджо и его сподвижникам были известны лишь фрагменты. Найти весь текст было необыкновенной удачей. «О дивное сокровище! Какая неожиданная радость!» – воскликнул кто-то из них. И для восторга имелись все основания: гуманисты получили в руки одно из самых важных и утраченных наследий древности – секреты мастерства публичного убеждения масс.

Это было необходимо многим и общественным и церковным деятелям. Стремление повлиять на аудиторию красноречием и убедительностью аргументов привело Гуса и Иеронима Пражского в Констанц. Если Гуса криками заставили молчать, то Иероним, приведенный из подземной темницы, в которой провел в оковах 350 дней, все-таки успел высказаться. Современному читателю может показаться странным то, что Поджо восхитили «подбор слов» и «манера выражать мысли» Иеронима, словно вся проблема заключалась в степени знания узником латинского языка. Однако именно превосходное владение узником латынью и взволновало Поджо и заставило засомневаться в справедливости обвинений в ереси. Поджо, по крайней мере в этот момент откровенности, не мог скрыть от себя внутренний конфликт между чиновником, служившим безнравственному Иоанну XXIII, и гуманистом, тосковавшим по чистому и вольному воздуху, как ему представлялось, древней Римской республики. Поджо не мог разрешить этот конфликт, находя утешение в монастырских библиотеках с забытыми сокровищами.

«Нет сомнений в том, – писал Поджо, – что выдающийся человек, утонченный, столь чистый душой, нравственный и умный, не мог более терпеть мерзость и убожество тюрьмы, дикую жестокость стражей». Эти слова не являются очередным продуктом безрассудного восхищения красноречием обреченного Иеронима, так встревожившего Леонардо Бруни. Они относятся к манускрипту Квинтилиана, найденному в монастыре Святого Галла:

«Он был печален и скорбен, подобно людям, обреченным умереть; его бороду и волосы на голове покрывала грязь; по его внешнему виду и выражению лица было ясно, что он понес незаслуженное наказание. Казалось, что он протягивает руки, умоляя римлян быть милостивыми и вызволить его из неправедного заточения»[254]

.

Жуткое зрелище, увиденное в мае, похоже, все еще было живо в воображении Поджо, когда он перебирал монастырские книги. Иероним протестовал, что его содержат «в грязи и оковах, лишая элементарных удобств». Квинтилиана нашли в «плесени и пыли». Иероним, возмущался Поджо в письме Леонардо Аретино, был заключен «в темное подземелье, где он не мог читать». Квинтилиан, негодовал Поджо уже по поводу содержания манускрипта в монастырской библиотеке, пребывал «в вонючей и мрачной темнице, в какую не посадят даже преступника, приговоренного к смерти». «Человек, достойный вечного почитания!» – восторгался Поджо еретиком Иеронимом, в защиту которого не смог и пальцем пошевелить. Спустя несколько месяцев в монастыре Святого Галла он все-таки вызволил из варварского заточения другого «человека», достойного вечных почестей.

Неясно, насколько сознательно Поджо проводил параллель между заточением еретика и манускрипта. Постоянно озабоченный внутренней нравственной чистотой моралист и соглашатель на службе, Поджо относился к книгам как к живым, думающим и страдающим существам. «Ей-богу, – писал он о манускрипте Квинтилиана, – если бы мы вовремя не подоспели, то он сгинул бы на следующий день». Не желая рисковать, Поджо уселся за стол и начал переписывать весь огромный трактат своим изумительным почерком. Это заняло у него пятьдесят четыре дня. «Один-единственный труд римлянина, с которым рядом можно поставить только Цицерона, – писал он Гуарино Веронскому[255], – был искромсан и раскидан. И мы не только вернули его из изгнания, но и спасли от верной гибели».