Рец де, кардинал. Мемуары

Между одиннадцатью часами и полуднем депутаты возвратились во Дворец Правосудия, где Месьё перекусил на скорую руку в буфете, чтобы в тот же день окончить прения. Первый президент умышленно начал отчет свой с чтения врученной ему бумаги, которая направлена была против меня, рассчитывая таким образом поразить слушателей. Этого он и в самом деле достигнул; на всех лицах выразилась растерянность, а я, хотя и был предупрежден, не знал дела в подробностях и, признаюсь, не мог предугадать, какой вид придан будет интриге. Едва я услышал слова Первого президента, я все понял и понял также, какие они могут иметь следствия; я еще живее почувствовал это, когда Первый президент, поворотившись налево, сказал: «Ваше мнение, господин старейшина» 320

. Я не сомневался, что роли распределены заранее, и не ошибся: они и в самом деле были распределены. Однако Менардо, который должен был открыть боевые действия, испугался ответного огня со стороны зала. Проходя по нему, он увидел там толпу, столь многочисленную, столь восторженно приветствовавшую Фронду и яростно поносившую Мазарини, что не осмелился изъясниться напрямик и только стал напыщенно сокрушаться о том, что в государстве, мол, нет согласия и в особенности нет его среди членов королевской фамилии. Не могу вам сказать, какого мнения держались советники Большой палаты; полагаю, они и сами не могли бы

[323]

этого сказать, если бы от каждого потребовали в конце речи сие мнение определить. Один предлагал назначить чрезвычайное молебствие, другой — просить герцога Орлеанского взять на себя попечение о народе. Старик Бруссель, позабыв даже о том, что ассамблея созвана для того, чтобы обсудить дело принцев, стал рассуждать вообще о беспорядках в стране. Это не входило в мои расчеты, ибо я понимал, что до той поры, пока ораторы не сосредоточатся на одном предмете, обсуждение всегда может отклониться в сторону, для меня невыгодную. Мне надлежало говорить тотчас вслед за членами Большой палаты прежде Апелляционных палат, и, пока настала моя очередь, я как раз успел все обдумать и решил объявить оглашенное против меня обвинение бумажкой, состряпанной Кардиналом, заклеймить ее названием сатиры и пасквиля, возбудить воображение слушателей каким-нибудь кратким и занимательным изречением и тогда наконец вернуть обсуждение к его истинному предмету. И так как память моя не подсказала мне подходящей к случаю цитаты из древних, я сам сочинил отрывок на латыни, сколь возможно чистой и сходной с классической, и произнес следующую речь:

«Если бы уважение к почтенным ораторам, державшим здесь речи прежде меня, не смыкало мне уста, я не мог бы не посетовать на то, что они не выказали негодования в отношении грязной бумажонки, которая против всех законных форм оглашена была в этом высоком собрании и в которой узнается та же рука, что посягнула осквернить священное имя Монарха подкупом лжесвидетелей. Но я полагаю, мои сочлены посчитали, что пасквиль этот, изрыгнутый яростью кардинала Мазарини, просто ниже их и моего достоинства. Сообразуясь с их чувствами, я отвечу на него лишь пришедшим мне на память кратким изречением одного из древних: “В годину бедствий я не покинул отечества, во времена благоденствия не искал выгоды, в годину отчаяния ничего не убоялся". Я прошу высокое собрание простить меня, что в этих кратких словах я позволил себе отклониться от предмета обсуждения. Я полагаю, господа, что нам следует сделать почтительные представления Королю, прося его незамедлительно подписать именное повеление, дарующее свободу Их Высочествам, и декларацию, подтверждающую их невиновность, а также отлучить от своей особы и изгнать из своего Совета кардинала Мазарини. Я нахожу также, господа, что верховной палате должно нынче же принять решение сойтись в понедельник на ассамблею, дабы выслушать ответ, который Ее Величеству угодно будет дать депутатам» 321.