Рец де, кардинал. Мемуары

Мы с Комартеном уже довольно давно задумывались над возможностью послать к Королю депутацию духовенства и обсуждали, как приступить к делу и каковы могут быть его следствия. Я должен отдать справедливость Жоли — это ему первому пришла в голову мысль о ней 533

, едва лишь Мазарини покинул двор. Мы позаботились обо всех предосторожностях, какие почитали особенно необходимыми и полезными. Первой, и во всех отношениях главной, было убедить Месьё одобрить такую затею — как я уже говорил выше, расположение духа, в каком он пребывал, вселяло в нас надежду на успех. Для достижения этой цели я прибегнул к доводам, могущим сильнее всего подействовать на герцога Орлеанского, почерпнув их из числа тех, какие мне привел в упомянутой мной речи г-н де Фонтене. В дополнение к ним я описал, сколь выгодно самому Месьё добиться обширной, истинной, а не обманчивой амнистии Парламенту и Парижу, в которой ему без сомнения не откажут, если он изъявит двору искренное желание примириться. Я убеждал его, что, если, прежде чем исполнить давнюю свою мечту — удалиться в Блуа, он позаботится о том, чтобы мир стал гарантией безопасности для всех вместе и для каждого в отдельности, его отъезд увенчает его славой тем более, что в отъезде этом [522]

будут видеть плод принятого им твердого решения никоим образом не быть причастным к возвращению первого министра; и если мое решение удалиться в Рим, прежде чем Кардинал вернется в Париж, многие сочтут вынужденным, полагая, что я испугался преследований, какими грозит мне возвращение Кардинала, происхождение Месьё ставит его выше подобных разговоров и подобных подозрений; если, прежде чем удалиться в Блуа, он сделает для общества то, чего ему не составит труда добиться от двора, он окажется в Блуа с козырями на руках, любимый, почитаемый, прославляемый французами и иностранцами, и в его власти будет в любую минуту ради государственного же блага воспользоваться любой ошибкой, какую совершит любая из партий.

Благоволите заметить, что, обращаясь к Месьё с этими словами, я уже знал из верных рук, что за пять или шесть дней до этого у него был последний приступ страха, как бы я не примирился с принцем де Конде. Он и сам отчасти дал мне это понять, хотя и обиняками. Но Жуи, которому он открылся до конца по случаю не помню уж кем переданного ему известия, будто г-н де Бриссак вновь пытается содействовать нашему с Принцем примирению, сказал мне, что Месьё воскликнул: «Если это так, гражданской войне во Франции суждено длиться вечно». Однако вы понимаете сами, что это обстоятельство не отвратило меня от попытки убедить Месьё. Мне не пришлось раскаяться в своем решении, ибо, едва я заговорил с ним, он тотчас понял все, что я имел в виду. Он посмеялся над тем, что я отказался от односложных ответов, а шутка всегда была у него знаком того, что он доволен собеседником. Потом он подкрепил мои доводы своими, а это — неоспоримый знак довольства у всех, и вдруг, точно озаренный внезапной мыслью, от которой он только что находился за тридевять земель, — а это был обычный его прием, в особенности когда он вокруг одной этой мысли и топтался, — он спросил меня: «Но как нам быть с принцем де Конде?» — «Вашему Королевскому Высочеству лучше знать, в каких Вы с ним отношениях, — ответил я, — ибо честь превыше всего; но поскольку у меня есть основания полагать, что переговоры, о которых все только и толкуют, ведутся сообща, я думаю, Вы сможете договориться с ним о моем предложении, так же, как Вы договорились обо всем прочем». — «Вы все шутите, — парировал он, — однако вопреки вашим подозрениям слова ваши вовсе меня не смущают. Принцу еще больше, чем вам, не терпится уехать из Парижа, он предпочел бы оказаться в Арденнах 534

во главе четырех эскадронов, нежели командовать двенадцатью миллионами людей, подобных здешним, включая президента Шартона». Месьё говорил правду; Круасси, один из самых болтливых на свете людей, — а в лицах, причастных к делам большой важности, это порок довольно редкий, — все время уверял меня, что принц де Конде чахнет от скуки, он не в силах долее слушать разговоры о Парламенте, о Палате косвенных сборов, о Счетной палате и о муниципалитете и часто твердит, что все они опостылели ему более, нежели когда-то пасторы Ла-Рошели его деду 535

. [523]