Революция 1917 года глазами современников. Том 2 (Июнь-сентябрь)

И пусть германцы, которые с такой понятной жадностью следят за каждым новым проявлением нашего распада и слабости, поймут, что значит это новое единодушие. До кошмарных июльских дней оно было невозможным. А теперь только два-три человека, притаившихся среди шумного движения огромной толпы, остались вне общего настроения, не встали. И это мало кто заметил, хотя вообще зал с напряженным вниманием следил именно за внешними проявлениями, кто когда встанет, кто кому аплодирует. Вначале это раздражало. Казалось, что аплодисменты вносят всем опостылевшую митинговость. Но мало-помалу, точно в пьесе, написанной верной рукой художника, логика мысли, казавшаяся в речах и декларациях, переплелась с огнем эмоций, освещавшим сумму желаний и воли, накопившихся в тех или иных группах.

Все ехали на Совещание, не зная даже толком, для чего оно собирается и чего от него ждать, предполагали, что противоположность этих желаний приведет к резким столкновениям. Так и говорили - встретятся два электрических полюса, искры посыпятся.

Пожалуй, они посыпались. Восклицания, рукоплескания, иногда даже не особенно любезные помахивания кулаками, все это было. Да и как же иначе, когда впервые за все время революции встретились лицом к лицу все сколько-нибудь организованные политические течения. Целые горы противоречий, споров и отталкиваний накопились между ними за эти длинные, как годы, месяцы революции. С разных концов взялись они за дело разрушения старого и за дело созидания нового, страстно обвиняя друг друга, так же страстно оправдывая себя, и на митингах, и в газетных статьях, и в полемической литературе. Теперь пришел час подвести перед лицом страны итоги, понять свое место среди других, честно и открыто признать и чужие заслуги. И свои ошибки.

Трудная, тяжкая задача. Но та страшная правда, та предельная грань всероссийских бедствий, о которых с горькой откровенностью говорило Правительство, заставила всех как бы распрямиться, приподняться над узостью кружковых и партийных делений. И прав был В.Д. Набоков, когда в своей краткой, элегантной речи, высказал благодарность Правительству, давшему возможность соборно подумать о России.

Первая из этих дум, самая тяжкая, самая гнетущая, была дума о войне. Точно вестник из древней трагедии, стойкий и вещий, явился в собрание генерал Корнилов. Он привез с фронта тяжкие укоризненные сообщения. Корнилов - не оратор в ходячем смысле слова. Говорит просто, до сухости. И это придавало его речам что-то солдатски прямое.

Угрюмо и недружелюбно слушала главнокомандующего левая часть зала. Когда ему устроили овацию, левая осталась сидеть. И не только штатские люди из Исполнительного Комитета, занимавшие передние ряды, но и солдаты за их спиной и часть фронтовых делегатов в ложах остались сидеть, не поняли, что они обязаны встать перед тем, кого министр-председатель назвал вождем «погибающей русской армии».

Это был первый момент острой эмоциональной вспышки, когда огромное большинство присутствующих, охваченное негодованием, кричало солдатам:

- Встаньте! Как вам не стыдно! Ведь это ваш вождь.

Солдаты сидели, ухмыляясь, отворачивались. Тяжко было. И после этого трещина, о которой все знали, зачернела резко, определенно.

Правда, потом, по предложению министра-президента, все встали, приветствуя армию в лице генерала Корнилова. Но черта уже была проведена. Тем более что Исполнительный Комитет, повернувшись спиной к сцене, где на красной трибуне виднелась неподвижная прямая фигура генерала, стал аплодировать ложам, где сидели представители фронтовых комитетов.

После этой символики рукоплесканий не только в устах Чхеидзе, но даже в устах Церетели неубедительно и бездейственно звучали речи о дисциплине.

И самые эти понятия - дисциплина, боевая способность армии, война до почетного мира, стали перебрасываться справа налево и слева направо, изменяя, при каждом перелете, свое реальное, свое жизненное, свое кровавое значение. Появление ген. Алексеева, его резкая речь внесли еще новую остроту. Когда он сказал, отчетливо и медленно бросая слова, точно стараясь, чтобы их тяжелый смысл до конца проник в сознание слушателей, что среди офицерства «сильные умирают, а слабые подлеют», по правой стороне точно стон прошел, а по левой - глухой ропот.

И между тем и из среды своей, социалистической, услыхала эта сторона такой же предостерегающий голос. Представитель совета офицеров, подполковник Вржосек, с подкупающей простотой и искренностью, обращаясь к тем рядам, где сидела советская делегация, говорил:

- Попробуйте понять психологию солдата. Что вы требуете от него? Вы говорите ему - борись, а другой рукой указываете на Стокгольм и обещаете, что оттуда придет мир. Разве с такой раздвоенной душой солдат может сражаться?