Революция 1917 года глазами современников. Том 2 (Июнь-сентябрь)

Левая не отозвалась. Первый ряд сидел неподвижно. Только Церетели, нагнувшись, закрыл лицо рукой, точно мучительно стараясь разрешить какие-то спутавшиеся противоречия. За его спиной не раздалось ни одного хлопка. Правда, что в этом секторе почти не было случайных аплодисментов, а только повторенье того, что делала передняя скамья, где сидел Исполнительный Комитет. Они молчат, молчит и толпа. А если, увлекшись искренностью или горячностью, или мыслью оратора, какой-нибудь из делегатов разражался рукоплесканьями, чья-то предостерегающая рука подымалась над рядами и останавливала неосторожного. Часто это бывало даже полезно. Когда страсти вдруг вспыхивали, когда недобрые реплики перелетали со сцены в зал и обратно, когда что-то близкое к злобе загоралось в зале, тогда эти махальщики энергично подавали сигналы к спокойствию, давая знаки и рукой, и шляпой. И это укрощало. Сказывалась довольно крутая дисциплина, необходимая, но и обезличивающая.

Очень важно отметить, что главные вспышки политической страстности загорелись именно около военных вопросов: победа, дисциплина и свобода. Как примирить их и можно ли примирить? Вот что заставляло сжиматься кулаки, вот что заставляло почти с ненавистью смотреть друг на друга.

И к чести всех собравшихся, как правых, так и левых, как представителей труда, так и представителей капитала, надо сказать, что вопросы промышленные, экономические, так называемые вопросы классовой борьбы далеко не так резко раскалывали собрание, далеко не так враждебно волновали его.

Это сказалось и в том, как покорно левая часть слушала предположения правительства, касавшиеся ограничения рабочих требований. Это сказалось и в речи представителя торгово-промышленного класса г. Бубликова, который предложил рабочим гражданский мир и, подойдя к Церетели, скрепил свое предложение эффектным рукопожатием.

Но два течения, спорящих между собой о том, как восстановить армию и через нее спасти Россию, остались резко разделенными, и представители комитетов не только не склонились перед вождями, но еще несколькими ударами углубили рознь.

Устала русская земля. Устали все, большие и малые, люди труда физического и труда умственного. Всем хочется верить, что выход есть, что вражеское наваждение когда-нибудь исчезнет, что Россия хочет жить и будет жить!

Сознаньем ответственности перед родиной были проникнуты все речи.

Может быть, еще никогда в России люди всех толков, в подавляющем большинстве люди левых толков, не говорили так ясно, с такой ищущей и мучительной тоской о своей любви к родине, к родине погибающей.

Но когда Брешко-Брешковская и Кропоткин выступали, то особая значительность, властность патриархов дела свободы послышались в их простых и призывных словах.

Их седые головы возвышались над толпой с революционной царственностью, их лица, окруженные ореолом долгой, подчас мученической борьбы, выступали точно живая легенда, сказка, ставшая былью. Глядя на них, так остро, даже реально почувствовалось, через какую каменную грань перенесла нас волна февральской революции. Это давало среди всего разочарования, позора и унижения последних дней бодрящую вспышку гордой радости.

Перед нами стояли живые символы нашей свободы. И, глядя на них, так мучительно, так страстно хотелось верить, что все эти люди, представители самой деятельной, самой сознательной части России нашли бы в себе такую правдивость мысли, такое напряжение воли, такое горение совести, которое спасет нашу родину и от ужасов анархии, и от срама чужеземного владычества.

Речь. 1917, 18 (31-го) августа. № 193 (3935).

Осоргин М.А. ЛЕТОПИСЬ ВНУТРЕННЕЙ ЖИЗНИ

При нынешнем удесятеренном темпе жизни и соответствующей вялости типографской машины отклик на темы дня всегда звучит отдаленным, последним эхом. Как мячик, брошенный по скату горы, российская жизнь делает причудливые прыжки порывисто вниз, эластично вверх, крутой дугой, размашистыми скачками - и кто скажет, чем кончится воздушная скачка упругой резины?

Летний зной не утомил ее бега, зачатого в марте. События по-прежнему рождаются, нарастают, раздаются вширь, прокатываются волной отголосков, иной раз оставляя глубокую борозду, значения которой мы пока еще не способны ни оценить, ни взвесить. Разрушение идет рука об руку с творчеством, сказка становится былью, быль уходит в прошлое под нестройный гул голосов радости, негодования, отчаяния, надежды и под надоедливую воркотню тех, кто любит покой и не умеет ценить быстроты течения, - тех, кто в творчество революции не верит.