Рядовой свидетель эпохи.

В 1940 году Семена Ивенского забрали из детдома в Москву его дальние родственники. В момент расставания мы разделили нашу совместную коллекцию репродукций на две равноценные, по нашим представлениям, части и по-братски разыграли по жребию. Моя часть той коллекции репродукций пропутешествовала со мной как самая большая моя имущественная ценность из Ростова в Рыбинск, из Рыбинска в Уфу, там была оставлена в семье, куда меня подселили как эвакуированного, во время моей поездки в Баку в составе команды, сформированной уфимским горвоенкоматом и отправленной для поступления в военно- морское артиллерийское училище. После возвращения всей команды снова в Уфу коллекция моя пропутешествовала из Уфы в Рыбинск, там была оставлена у хороших знакомых, когда я ушел в армию. И только в начале 1950-х годов, когда я уже учился в Воздушной академии имени Н.Е. Жуковского, коллекция моя снова оказалась у меня и хранится до сих пор для внуков. В начале 1960-х годов я разыскал С. Ивенского, он директорствовал в художественном музее в Вологде. Списались, встретились в Москве, вспомнили детдомовскую жизнь в Ростове — Ярославском. Он во время войны некоторое время работал на танковом заводе в Челябинске. Там поступил в эвакуированную туда из Ленинграда Академию художеств, которую уже закончил после войны. Стал видным искусствоведом — кандидатом искусствоведения, был, кроме Вологды, директором художественного музея в Тюмени, после неё поселился в Ярославле. В перестроечные годы мы резко разошлись с ним во взглядах на советское прошлое. В конце 1990-х годов он подался в Израиль, стал доктором искусствоведения. Думается, это звание он получил, как никто, заслуженно. Неизменная увлеченность с детства огромная эрудиция. С детства же занимался живописью, большой мастер и заядлый коллекционер экслибриса.

ЕЩЕ О ТЕХ, КОГО ПОМНЮ

Рассказывая о тех, с кем меня свела детдомовская судьба в 1930-е годы, несправедливо было бы не назвать других детдомовских друзей, да и просто однокашников и тех великомучеников, кто потратил много сил и здоровья, конечно, самоотверженно пытаясь направить детдомовскую рать на праведный путь.

Павка Лебедев. Человек по моим, и не только моим, тогдашним и нынешним представлениям, самобытный, колоритная личность. С грудного возраста без семьи, прошел путь от дома ребенка через множество детприемников и детдомов. Отчества не имел, поэтому попытки мои разыскать его после войны не увенчались успехом. В одном только Ярославле справочное адресное бюро выдало мне десятка два Павлов Лебедевых. В отсутствии легкодоступных телефонов в то время разыскать человека из Москвы, во время учебы в Академии, оказалось делом нереальным.

Будучи в детдоме Павел Лебедев выделялся очень развитой фигурой легкоатлета, хотя спортом, как таковым, он никогда не занимался. Вместе с тем был он очень ловким верхолазом. Только он один мог забраться на самую верхушку угловых башен Яковлевского монастыря по еле заметным выступам башенных столбов. Был смел и ловок в вылазках по садам и огородам, собирал и записывал в особую тетрадь услышанные от кого-нибудь блатные, полублатные и вовсе неблатные, но понравившиеся ему песни. Часто перед сном, лежа в постели, пел их по своим тетрадям. Хозяйская запасливость была всегда его характерной чертой, всегда имел запас какой-нибудь еды.

С давних времен в детдоме существовала довольно странная традиция. При довольно скромном повседневном питании, в праздничные дни, — тогда их было три в году: «День 1-го мая», «День Великой Октябрьской социалистической революции» и «Новый год», — детдомовцам организовывали сверхобильное угощение. В эти праздничные дни, казалось, весь город посылал в детдом что-нибудь очень вкусное. Кроме хороших праздничных завтрака и обеда, ужин обильно ломился от всяких угощений: много конфет, печенья, разных пирожков, коржиков, мандаринов, яблок, и еще много было чего-то. Все это можно было разумно растянуть для каждого, по крайней мере, на неделю. Но вопреки здравому рассудку и даже во вред здоровью, все праздничное угощение подавалось разом к праздничному ужину. Конечно, почти все в этот ужин объедались сверх всякой меры, многие мучились потом животами.