Риф

Файгенблат вернулся часа через два, он успел зайти в номер и переодеться — теперь он был в белых брюках и в цветистой футболке. Подойдя, он важно бросил: «Все, мои дела в порядке, теперь пройдемся, надо поесть». Я сказал, что пообедать можно здесь, но Файгенблат покачал головой и ответил, что нет в городе заведения дороже, чем ресторан, где мы сидим. «Пойдем, Ромеев, — говорил он, — я покажу тебе Стамбул с Византией и с Царьградом в придачу. Ты, кстати, знаешь, Ромеев, что ты попал на историческую родину? Это ведь Рим! Правда второй, но Рим, и ты, Ромеев, должен это чувствовать!» Мне показалось, что Файгенблат сильно пьян, и я, смеясь, спросил, где он пил. «Да, — торжественно объявил Файгенблат, — я выпил по дороге чудесного турецкого вина, потому что мне надо снять стресс». «Стресс? — удивился я. — У тебя что, что-то не в порядке?» «Нет, все нормально, — заверил он, — я поговорил с поставщиком, и мне захотелось выпить, так легче».

«Послушай, а что у тебя за работа такая нервная?» — спросил я, когда мы спускались по узкой каменистой улице вниз, мимо ковровых лавочек и хлебных магазинов. «Фирма, торгуем, — нехотя ответил Файгенблат, — всякие поставки в Россию, моющие средства…» «Я как раз торговал турецким мылом в Лужниках, — вспомнил я, — а много ты получаешь?» «Порядочно, Ромеев, порядочно», — улыбаясь, говорил Файгенблат.

Мы спускались. Было жарко, я быстро вспотел, а светлая одежда Файгенблата покрылась пятнами влаги. Мы все время шли и шли по узким улицам вниз, и нас обгоняли грохочущие и звенящие трамваи, а потом тротуар выровнялся и мы очутились на широкой площади, заполненной людьми. И тогда на короткое время мне вдруг почудилось, что мы в Вавилоне — в самом центре гигантского смешения людей, языков, пронзительных звуков автомобильных сирен, трамвайных звонков, свистков полицейских и голосов, казалось, здесь все шумят, кричат, смеются, бранятся только потому, что не могут молчать, не умеют жить в тишине. Меня поразило обилие уличных чистильщиков обуви — старые и молодые, бородатые, в ярких фесках, они важно сидели на маленьких табуретах и улыбками, плавными жестами приглашали к себе всех, кто шел мимо.

Мы видели почти у каждой двери выкрикивающих что-то людей — Файгенблат объяснил, что это зазывалы, работающие при барах и закусочных. С одним из них Файгенблат поздоровался. «Здравствуйте, дорогие!» — закричал зазывала на чистом русском языке. Файгенблат пожал ему руку. «Я со своим другом, нам надо поесть». Человек сразу повернулся ко мне: «Я азербайджанец, — быстро, громко заговорил он, — работаю здесь в Стамбуле три года, всегда рад видеть земляков, заходите, здесь самый дешевый ресторан во всем городе!»

Он провел нас по лестнице на второй этаж. Там официанты, улыбаясь, пожали нам руки, усадили за покрытый застиранной скатертью стол и принесли обед: два больших бокала холодного пива, поджаренные хлебцы и большую тарелку острого мясного блюда, название которого я не запомнил. Мясо со специями было завернуто в листья салата, мы ели его руками, обмакивая в густой красный соус и запивали ледяным пивом, — Файгенблат шумно хвалил еду, быстро съел свою порцию и заказал еще. Потом мы закурили, смотря в окно, где неслись вниз трамваи и машины петляли между людьми.

Файгенблат был возбужден, пьян, нагибаясь ко мне через стол, он рассказывал, что его все знают в этом ресторане, что скоро мы пойдем в другой, где нам тоже будут рады. Мне не нравилось его нервное опьянение. Я чувствовал смутную тревогу во всем — в его пустой похвальбе, в услужливых улыбках официантов, в их непонятном безразличии к нам — мне казалось, что все должны видеть как он пьян, но никто не обращал на нас внимания.

— Пошли, — я уперся обеими руками в стол, собираясь вставать. Официант, заметив мое движение, неслышно появился и, улыбаясь, положил на скатерть счет. Зазывала не обманул, счет был невелик. Я вытащил деньги из своего бумажники.

— На чай, — икая, произнес Файгенблат и высыпал на стол кучу турецких лир, — пожалуй, столько же стоил наш обед. Я взял его под локоть, но Файгенблат оттолкнул меня и, выпрямившись, пошел к лестнице. Мы вышли на улицу, залитую вечерним солнцем. Все так же кричали зазывалы у баров — казалось, их сменили другие, точно такие же люди, с тем же голосом и в той же одежде.

— Кофе, хочу кофе, — вдруг сказал Файгенблат, — в этой чертовой Турции не найдешь кофе — везде чай да чай, надоело!

Пройдя с полквартала, мы наткнулись на маленькую кофейню. Мы вошли в темное помещение, где стояло четыре столика, за одним сидели двое мужчин и пили кофе.

— У тебя, Ромеев, счастливый глаз. Веришь ли, сколько раз бывал в Стамбуле, а кофе не пил, — сказал Файгенблат.

Седой старый турок, растягивая в улыбке губы, принес нам две чашки горячего густого кофе с корицей.

— Вот это да, — восхитился Файгенблат, отпив глоток, — сразу чувствую, как возвращаются силы. Как тебе, Валера?

— Нормально, — сказал я. — Гена, по-моему, ты пьешь как… — я замялся.