Ритка

А тут еще заявилась Тамарка. На четвертый день после того, как она, Ритка, побывала в милиции. На Томке не было лица. Ввалилась в комнату прямо в пальто, захлопнула за собой дверь и прижала ее спиной, словно там, позади, за нею мчалась погоня. Скошенный подбородок ушел в воротник пальто, глаза, цвета недозрелого крыжовника, округлились.

— Андрей в КПЗ, — выдохнула она. — Говорят, они с Валеркой… Ты уже знаешь? Тебя вызывали? А меня сегодня. Только что. Я-то думала, он калымит, а он…

Томка прошла к кровати, плюхнулась, как была, в пальто, на постель и стянула с головы ядовито-розовую мохеровую шапку. Уложенные по моде в высокую прическу черные жесткие волосы сбились набок.

— Что же это он, а? Зачем ему это было надо? Теперь вот тюрьма, это уж точно!.. А ты знала? Догадывалась? И я нет, не знала.

Томка посидела молча, тупо уставясь в пол, машинально расстегнула пальто. Потом начала снова:

— Передачу… давай отнесем ему передачу? Ну, колбасы там, яичек… В КПЗ, говорят, почти совсем не кормят. Только хлеб и вода. А он привык… Ну, ты сама знаешь, как он привык… Что? Не пойдешь?

Ритка поднялась со стула, потрогала зачем-то нежные плети традесканции на стене, они уже отросли, встала у окна.

На затоптанном, почти черном снегу возле соседнего здания мальчишки гоняли клюшками шайбу. Некоторое время наблюдала за ними. У одного шапка все сползала на глаза, и мальчишка то и дело сбивал ее на затылок, щуплый, в расстегнутой телогрейке.

Томка, видимо, плакала, высморкалась.

— Ну, что ты все молчишь? Будто воды в рот набрала! Тебе, я вижу, нисколечко и не жалко их — ни Валерку, ни Андрея.

Обернулась к ней. Томка сбросила с себя пальто, сидела распаренная, лицо побагровело.

— А что они сами думали? Чего им не хватало?

— Дураки, конечно! — вздохнула Томка. — Так ведь теперь чего уж? Теперь ничего не поделаешь!.. Значит, ты не пойдешь? С передачей? А я попробую, попытаюсь. Может, и увижу его. Поговорить же надо!

Наконец Томка ушла, сказав, что забежит еще.

Мальчишки уже кончили гонять шайбу и разошлись по квартирам. В здании напротив один за другим вспыхивали прямоугольники окон. Оранжевые, голубоватые, желтые…

Жалко ли ей Андрея? Она не испытывала теперь к нему ничего, кроме чувства брезгливости. И еще были зло, досада на себя: как можно быть такой слепой, ничего не видеть, не понимать? Когда она, Ритка, научится разбираться в людях, в жизни? Научится ли?

В ту ночь опять не удалось уснуть. А утром снова вызвали в милицию. На этот раз с ней разговаривал немолодой толстяк-майор. Так дотошно расспрашивал обо всем, что можно было подумать: у него самого такого же возраста дочь. И говорил он так, будто они не в милиции сидели, а беседовали на скамейке в парке:

— Какой предмет тебе нравится больше? Литература и история? Стихи любишь? А сама не пописываешь? Гм… Ну ладно!

Майор уперся большими ладонями в стол и поднялся, будто вспомнив вдруг о каком-то срочном деле.

— Продолжай заниматься. Сама понимаешь: тебе нельзя учиться плохо. И еще мой совет: смотри, с кем имеешь дело. Люди, они разные.

О предстоящем суде и вообще обо всем мать, видимо, рассказала отцу наедине. Бросил угрюмо:

— Допрыгалась?.. Я говорил…

И в день суда ушел из дому еще до рассвета, сославшись на срочную работу. Мать заметила, оправдывая его:

— Не может он. Переживает.

Спросила ее с горечью:

— А ты не переживаешь? А ты можешь?

Мать только вздохнула в ответ.

Не явилась на суд и Томка. Накануне, уже совсем поздно вечером, была ее мать, плакала.

Томку, оказывается, увезли с высокой температурой в больницу.

Были, конечно, Катина мать как пострадавшая, Катин отец и она сама. Отпросилась с уроков. Еще две женщины, с которых Андрей и Валерка сняли шапки. Какие-то люди, кажется, с завода, где работали Андрей и Валерка.

Все представлялось по-другому: грознее и внушительнее. Судить ее, Ритку, придет весь город. А все оказалось так просто: небольшое темноватое зальце, полупустые скамьи, краска на них давно облезла. И судья какой-то усталый, даже болезненный, все подносил ко рту белый платок. Заседатели — сивоусый старик и простоватого вида женщина в вязаном жакете. Подумала: а может, так и надо? Судят-то кого? Шпану.

Кто-то велел им с матерью занять места на скамейке в первом ряду. Тут же присела худощавая простоволосая женщина Белую пуховую косынку она сняла и все перекладывала, из руки в руку. От нее не отходил седой, но юношески стройный мужчина, поддерживал под локоть. Женщина не отрывала: глаз от деревянного барьера, за которым должны были появиться Валерка и Андрей. На ее тонком измученном лине было такое выражение, будто она едва сдерживает крик. «Мать», — объяснила себе Ритка.