Ритка

Сначала в купе то и дело менялись попутчики, а на вторую ночь остался совсем один. Вернулся после ужина из ресторана и сразу же завалился спать, благо, коротать время было не с кем, газеты были прочитаны, а захватить с собой книжку он не догадался. Отвык с самолетами от долгой дороги.

Проснулся, естественно, рано. И сразу же смежил веки. Решил, что почудилось. Напротив, на второй нижней полке купе, сидела молодая женщина. Расчесанный на прямой пробор, застилая ей грудь, плечи, струился поток волнистых темно-русых волос. Они были очень хороши, отливающие золотом, тонкие, должно быть, очень мягкие. Женщина, видимо, собирала их в узел, в руке у нее была расческа, на столике — шпильки, и загляделась в окно. Черты липа четкие, некрупные, а глаза девичьи, влажные, удивленно распахнутые, сине-серые, с лиловатым оттенком.

«Как те фиалки», — вспомнил он, и так же, как тогда, в сердце вдруг упруго толкнулась радость. Она помогла побороть невесть откуда взявшуюся робость:

— Доброе утро! А я сплю и не знаю, что у меня новая попутчица.

— Доброе утро, — голос у женщины прозвучал довольно сдержанно. Она с явным сожалением оторвалась от окна и принялась за волосы. Она так быстро собрала их в узел, что у него вырвалось невольно:

— Ну, что вы!.. Прятать такую красоту! Странный вы народ, женщины!.. Побрякушки на себя всякие навешиваете, а такую красоту прячете.

— Не будешь ведь так ходить! — усмехнулась попутчица.

Искренность его восхищения, видимо, все же подкупила ее, глаза потеплели. Когда она уложила волосы в узел, стали видны ее неширокие плечи, высокая шея. На ней была светлая шерстяная кофточка без застежки и клетчатая юбка с разрезами по бокам. Такой же жакет висел у двери рядом со светлым пальто.

Она была не очень разговорчива, но если уж отвечала, то смотрела при этом собеседнику в лицо, а его, Алексея Ивановича, волновал этот прямой, по-детски чуть исподлобья, взгляд. Взял и рассказал ей зачем-то про фиалки.

Он увидел эти цветы впервые в ГДР, куда попал с группой ветеранов двадцать лет спустя после войны. Крохотный лиловый букетик фиалок ему преподнесла маленькая беловолосая девочка-немка в красной юбочке с корсажем. Подавая ему цветы, девочка поклонилась, отставив полную ножку. А он долго удержал цветы на ладони, опасаясь, что его большие пальцы сомнут нежные лепестки. И все оглядывался вокруг.

На горных склонах в темной зелени лесов лежали небольшие городки — будто игрушечные домики с высокими черепичными кровлями, с башнями ратуш. Только там, где тусклой извилиной отсвечивала река, высились фабричные трубы. Но даже эти трубы не нарушали мирной, идиллической картины, описанной еще Генрихом Гейне в его знаменитом «Путешествии в Гарц». И этой картины, и милого личика ребенка, крошечного хрупкого букетика на его ладони — всего этого могло бы и не быть, не приди сюда, в эту чужую страну, он, советский солдат, тогда, двадцать лет назад. Но он пришел, и во влажной прохладе лесов тут по-прежнему цветут фиалки с лиловыми лепестками и едва уловимым ароматом. Растут дети. А что может быть в жизни лучше детей и цветов?

Подумать только! С последнего дня войны прошло целых двадцать лет, а он, Копнин, жив, более того, причастен к этой мирной жизни, привык к своему счастью, а ведь надо бы напоминать себе о нем каждый день, каждый час. И еще о тех, что остались лежать в этой чужой, не нужной им земле, потому, что у них есть своя, родная, но они лежат здесь уже двадцать лет, а могли бы вот так, как он, стоять с цветами в руках и видеть это синее небо, мирные дома и лица детей.

В гостинице он бережно разложил букетик фиалок между страницами дорожного блокнота, а дома переложил засушенные Цветы в темно-голубой пятитомник немецкого поэта, что стоял на полке в Светкиной комнате.

Конечно, он не сумел передать спутнице и десятой доли того, что перечувствовал и передумал тогда в ГДР, стоя фиалками в руках, стало даже досадно за свое косноязычие. И все же тонкое лицо собеседницы смягчила задумчивость, глаза погрустнели, тронула легкой кистью руки узел волос.

— Видимо, это уже навсегда в нас — война… Мне было совсем немного лет, когда она началась, но я помню все. Как провожали на фронт, как кричали женщины, как боялись в каждом доме «похоронок»… И очереди помню в магазинах. Сама стояла. Тогда все время хотелось есть.

Отвел взгляд от лица спутницы и сказал неуклюже, стесняясь самого себя:

— Я отчего вспомнил про фиалки?.. Глаза у вас фиалковые, да. Вы не сердитесь, ей-богу, в самом деле.

Она свела было темные, намного темнее волос, брови; но посмотрела на него, и все лицо у нее засветилось от скрытого смеха. Губы у нее были свежие, полноватые, такие губы не бывают у злых женщин.

— Так чего же вы извиняетесь, если это действительно так?

Он удивился самому себе. Возбужден, взволнован. И чем? Одним лишь присутствием незнакомой женщины, которая, может быть, через час-другой сойдет на попутной станции, и он никогда больше уже не встретит ее.

— Я показал бы вам эти фиалки, да…