Ритка

Конечно, все от такой идеи пришли в восторг. Сказано — сделано! Подобрали ключ, натащили еды. Не обошлось, разумеется, и без бутылки. Потому-то, наверное, и потеряли всякую бдительность. Хохотали, галдели, топали так, что гасли свечи, крутили на проигрывателе пластинки, расколотили блюдо и две чашки от сервиза и… привлекли внимание соседки, которой офицерша, оказывается, оставила ключ и поручила поливать цветы. Короче, их застали в самый разгар веселья. И хотя из квартиры не пропала ни одна вещь, за исключением разбитой посуды, Татьяну из школы попросили, предложив перейти в вечернюю. Лукашевич обиделась и на зло всем — и родителям и учителям — пошла в ПТУ.

— Вообще-то Татьяна не вредная, — заключила Зойка. — Только такая… Знаешь, как ее еще дразнят? Итальянкой. Все в Италию мечтает поехать. И еще с Рафаэлем, ну, ты знаешь, певец такой, познакомиться. Даже языки начала изучать. Бросила, конечно. У нее ни на что терпения не хватает. Теперь, кажется, уже «а журналистку собирается учиться. Только какая из нее журналистка?

— Ну, почему?

Зойка даже головой потрясла, красные бантики так и замельтешили в глазах.

— Ты сама с ней поговори, увидишь. Но вообще-то ничего она, не вредная, говорю.

— Но вот сдружилась же она с Богуславской?

— Бесхарактерная потому что, — объяснила все так же глубокомысленно Зойка. — Дворникова? Ну, Альма совсем другая. У той слова за рубль не купишь.

Вскоре представился случай убедиться в правильности слов Зойки. Лукашевич оказалась дежурной по медпункту. В обязанности дежурного входила уборка врачебного кабинета, процедурной комнаты и изолятора. Лукашевич появилась в изоляторе под вечер, неловко придерживая перед собой таз с водой, в котором плавала тряпка. Она бухнула таз у двери и выпрямилась, убрала со лба легкомысленные кудряшки.

— Ой, и надоело же! Целый день плюхайся… Что это у тебя? „Экран“? Какой номер? Дай взглянуть.

Она пристроилась на стуле, толково оговаривая каждую страницу. Было такое впечатление, что Лукашевич знает все кинокартины и актеров. Не проронила ей в ответ ни слова. Это, видимо, в конце концов озадачило Таньку, подняла от журнала лицо, похлопала кукольными ресницами и расхохоталась.

— Ой, не могу!.. Да ты, никак, сердишься? Я-то тут при чем? Эго же все Элька… Очень-то мне надо было тебя трогать!

Она опять расхохоталась и с сожалением закрыла журнал.

— Сиди не сиди, а за полы приниматься надо!

Мыла она из рук вон плохо, просто развезла грязь кое-как выжатой тряпкой. А пыль и вовсе стирать не стала, опять пристроилась на стуле.

— Не скучно тебе здесь одной? Я бы так не смогла. Не могу я одна. Разве что почитать когда. Ну, поправляйся, я пошла.

Лукашевич, видимо, и в самом деле не испытывала к ней, Ритке, никаких недобрых чувств. Как-то в эти же дни она случайно заглянула в библиотеку, понимающе оглядела уложенные в стопы книги, назвала некоторые из них:

— У, даже сонеты Петрарки есть!. Альберто Моравиа?. Можно мне его взять? Я не потеряю.

Книжку Лукашевич не затеряла, но так и не одолела ее дальше десятой страницы. Принесла, опять оглядела книги. Чувствовалось: они притягивают ее к себе, ей нравится их видеть, перебирать, просматривать, но… и на чтение у Татьяны не хватало терпения.

Лукашевич и училась на „тройки“. Со своей несобранностью она вечно не успевала готовить уроки. И в пошивочной не проходило дня, чтобы ее не ругали, она не выполняла даже самых заниженных норм.

— И чего я буду надрываться в мастерской? — искренне недоумевала она. — Все равно ведь я не пойду в портнихи! Лучше уж в стюардессы махнуть.

— Ну вот! — фыркнул кто-то. — Теперь уже в стюардессы!

— А что? — завелась Лукашевич, хлопая стрельчатыми ресницами. При всей своей бесхарактерности она была самолюбива. — Фотокарточка вроде позволяет… Скажи ты им, Рита!

Лукашевич с некоторых пор стала отмечать ее среди других. Наверное, потому, что Ритка имела теперь доступ к книгам. В глазах Татьяны это возвышало человека. Она и в самом деле была невредной девчонкой. Ее голос, ее появление уже не заставляли вздрагивать, настораживаться.

Дворникова же почти не встречалась. Альма жила в группе токарей, у них там девчонки были постарше, держались они все больше особняком, да и комната у них была самая дальняя. Никто не мог сказать, как Альма отнеслась к тому что произошло с Богуславской.

Дворниковой, надо думать, не безразлично это. Их ведь, бывало, по словам девчонок, водой не разольешь. Вряд ли Дворникова будет теперь настроена по отношению к ней, Ритке, доброжелательно.

Старалась не думать об этом. А в тот совсем весенний день, выбежав из учительской, и вовсе напрочь забыла про Альму. Все еще ощущала на своих плечах, хотя на них теперь было наспех наброшено пальто, легкую теплую руку завуча.

Прошла мимо ящиков, громоздившихся у забора, в них привозили продукты для пищеблока. И тут, как ни была она поглощена своими мыслями, внимание привлек странный звук, не то лай, не то кашель. Или всхлипнул кто? Постояла, прислушиваясь. Плачет? Что ж, иногда человеку надо выплакаться. Направилась было дальше и снова остановилась. Может, Зойка?