Робеспьер

Желая закрепить успех своей партии, на следующий день Барбару вновь выступил с речью против Робеспьера, а министр внутренних дел Ролан напечатал эту речь, дабы распространить в провинции. Но в Париже нападки на Неподкупного ни к чему не привели. 5 ноября, когда «дело Робеспьера» встало на повестку дня, на зрительских трибунах Конвента теснилось больше тысячи почитателей Неподкупного, почти две трети которых составляли женщины. Спокойный и сосредоточенный, с подготовленной заранее речью, достойной античных ораторов, Робеспьер поднялся на трибуну, надел очки и с присущим ему пафосом произнес: «В чем же меня обвиняют? В том, что я составил заговор с целью достигнуть диктатуры, или триумвирата, или должности трибуна?» Иронически посоветовав противнику определиться, к какой же «верховной власти» он, по его мнению, стремится, Робеспьер отверг обвинение в «деспотизме взглядов», «если только под этим не подразумевать естественное влияние принципов. Но это влияние не является личным влиянием того, кто эти принципы проповедует: оно принадлежит мировому разуму и всем тем, кто готов прислушиваться к его голосу».

Отступив от ставшего привычным перечисления собственных заслуг, он, отождествив себя с Коммуной и революцией, встал на их защиту, защищая, таким образом, и себя. Был ли это ораторский прием или то самое ощущение внутреннего слияния с революцией, благодаря которому он стал главным ее человеком? Для кого-то героем, для кого- то диктатором, но в любом случае главным. «Я горжусь тем, что мне приходится защищать здесь дело Коммуны и свое собственное... Я видел здесь граждан... в напыщенных словах изобличавших поведение Совета Парижской коммуны. Незаконные аресты? Да разве можно оценивать со Сводом законов в руках те благодетельные меры, к которым приходится прибегать ради общественного спасения в критические моменты, вызванные бессилием самого закона?.. Все это было так же незаконно, как революция, как ниспровержение трона, как разрушение Бастилии, как сама свобода!.. Граждане, неужели вам нужна была революция без революции?.. Возможно ли учесть последствия, которые повлечет за собой этот великий переворот?» — вопрошал Неподкупный. Подведя к тому, что сентябрьские расправы явились естественным продолжением штурма Тюильри, он назвал их «народным движением», а затем, опровергнув обвинение в подстрекательстве, напомнил, что в те дни Луве в своей газете «Часовой» писал: «Честь и слава Главному совету Коммуны: он забил в набат, он спас отечество!»{13}

Отвергнув все обвинения и показав, что практически все они могут быть предъявлены его противникам, Робеспьер предложил заключить мир: «Предадим, если возможно, эти жалкие происки вечному забвению! Постараемся скрыть от взоров потомства те бесславные дни нашей истории, когда народные представители, введенные в заблуждение подлыми интригами, словно забыли о том великом поприще, на которое они были призваны! Я же воздержусь от каких-либо личных заявлений и отказываюсь отвечать на клевету моих противников еще более грозными разоблачениями, отказываюсь от законного мщения, которого я мог бы добиваться в отношении моих клеветников. Я хочу лишь восстановления мира и торжества свободы». По обыкновению долгая, однако выразительная и содержательная речь — ее считают одной из лучших речей Робеспьера — была встречена аплодисментами, в которых потонули попытки Луве и Барбару выкрикнуть против него новые обвинения. Конвент продолжил работу в обычном порядке. У выхода из Конвента Робеспьера встретила толпа и с пением «Марсельезы» и «Карманьолы» проводила его до Якобинского клуба.

Не все поверили в искренность стремления Робеспьера к миру. «Робеспьер, ты сообщил нам, что отказался от законного мщения твоим обвинителям, коего мог бы потребовать, сказал, что хочешь мира и забвения всех распрей... Какая внезапная метаморфоза! Но, как говорится, если злодей делает добро, значит, он подготавливает еще большее зло, — писала ему в открытом письме Олимпия де Гуж. — Убеждена, ты по-прежнему надеешься захватить власть, желая уподобиться узурпаторам античности». А дальше она предлагала ему «вместе искупаться в Сене»: «...но, чтобы ты полностью мог смыть грязь, запятнавшую тебя 10 [августа], мы привяжем к ногам шестнадцати- или двадцатичетырехфунтовые ядра и вместе бросимся в волны. Твоя смерть успокоит умы... твоя кончина избавит страну от еще более ужасных бедствий, и, быть может, так я послужу ей наилучшим образом... Подобное мужество присуще великим характерам, о которых ты говоришь, но которым не обладаешь сам».