Робеспьер

Для многих депутатов, прибывших из провинции, имена Марата, Дантона и Робеспьера были связаны с революционным насилием и анархией. Выступление с трибуны Конвента бывшего морского офицер Керсена, потребовавшего поставить эшафот для убийц и их подстрекателей, стало своеобразным сигналом к началу яростной и трагической борьбы «горы» и Жиронды. Бриссо и его товарищи не могли простить Робеспьеру попытку арестовать их и отдать на растерзание разъяренному народу. Протестантский пастор Ласурс высказал с трибуны свои опасения относительно деспотизма Парижа: «Я не хочу, чтобы Париж, руководимый интриганами, стал во французской империи тем же, чем стал Рим в Римской империи. Париж должен сократить свое влияние до ¹

/

₈₃

, как любой из департаментов». Имен он также не называл, но всем было ясно, что он намекал на Парижскую коммуну и лидеров Парижа — Дантона, Марата и Робеспьера, триумвиров, стремившихся, по мнению Жиронды, захватить власть в стране. Примирить во имя революции «гору» и Жиронду попытался Дантон, оставивший министерское кресло ради места народного избранника в Конвенте. В речи, произнесенной в первый день работы Собрания, он обратился к депутатам: «Необходимо, чтобы вы... ознакомили народ с чувствами и принципами, которыми вы будете руководствоваться в вашей деятельности... До сих пор мы будоражили народ, ибо надо было поднять его против тиранов. Сейчас... необходимо, чтобы законы... были беспощадны против тех, кто эти законы нарушает... чтобы законы карали всех виновных, чтобы народ в этом отношении был вполне удовлетворен... Откажемся от всяких крайностей, провозгласим, что всякого рода собственность — земельная, личная, промышленная — должна на вечные времена оставаться неприкосновенной». Эти слова снискали ему бурные аплодисменты всех фракций, включая «болото», где сидело очень много собственников, скупивших национальное имущество.

Робеспьер имел свое видение Республики. Для него Республика была не столько способом правления, сколько сводом правил и принципов. «Провозгласив Республику, мы еще не установили ее, — писал он. — Нам еще предстоит заключить наш общественный договор». Ибо, по мнению Робеспьера, внутренний враг, иначе говоря, политический конкурент, еще не побежден. Если раньше народ «делился на две партии — роялистов и защитников народного дела», то сейчас: «...когда общий враг раздавлен, вы увидите, как те, кого смешивали под общим наименованием патриотов, неизбежно разделятся на два класса. Одни захотят построить республику для себя, а другие для народа, в зависимости от того, что возбудило их революционный пыл. Первые будут стараться изменить форму правления в соответствии с аристократическими принципами и интересами богачей и государственных должностных лиц, другие захотят построить ее на принципах равенства и общественных интересов... К первым примкнут... все дурные граждане... другие будут исключительно людьми чистой совести... Интриганы объявят им войну еще более жестокую, чем та, которую вели с ними двор и аристократия». Как теперь распознавать врагов свободы? Их придется «выявлять по более тонким признакам отсутствия гражданских чувств и интриганства. <...> В республике есть лишь две партии, партия добрых граждан и партия дурных граждан, иначе говоря, партия французского народа и партия честолюбцев и стяжателей».