Родник Олафа

Из приземистых изб, крытых соломой, иногда выходил кто-нибудь, баба в платке или кудлатый мужик с бородой, в свободной рубахе, и все они тут же кланялись Стефану, и он осенял их крестным знамением. Одна молодая баба засеменила к ним, чтоб лобызнуть руку монаху и испросить благословения. Тот осенил ее, пробормотал свое «Во имя Сына и Святаго Духа» и возложил руку на ее склоненную голову.

И та молодая, загорелая, поджарая баба жарко взглянула снизу и проговорила смиренно и непонятно:

– Ах, батюшка…

Они шли дальше. И Сычонку это все нравилось. Внимание всей Чуриловки было приковано к ним. «И я уже как инок, – думал он, – инок монастыря Бориса и Глеба». Хотя был он даже не послушником, а так, прибившимся, жившим из милости, Христа ради в монастыре, пусть и звонил уже наравне с Леонтием. Он и не думал всерьез о монастырской жизни, то есть о будущем, ни-ни. Кем ему выпадет быть, кто знает. Ему и ладейщиком хотелось стать, водить ладьи по Каспле, а пуще того – по Дюне-Двине, по Днепру, а там, глядишь, и по небесной Волге, что стекает с горы Валдайской. Хотелось ему стать и воином, носить кольчугу, шишак, меч, копье, лук со стрелами. Вот поступить в дружину к светлому князю Ростиславу с серыми очами и курчавой бородой.

Да только кому немко дружинник-то потребен?.. Али ладейщик? Ежели только толмача всегда иметь около себя. Да где сыщешь такого?

Ничего не было ясно. Но сейчас Сычонку по душе было идти подле видного Стефана и выглядеть иноком али там послушником монастыря Бориса и Глеба.

Он хотел дорогой как-то начать свой разговор со Стефаном, но все что-то его или Стефана отвлекало. Так они дошагали до церкви при устье речки Чуриловки. Стефан остановился и, поклонившись церкви, перекрестился. То же сделал и мальчик.

Нагнали они телегу с горшками. Лошадкой правил темный от солнца мужик в лаптях, в портах, длинной рубахе, подпоясанной ремешком, в высокой шапке. То был горшечник Савва, как понял мальчик из разговора между ним и Стефаном. Вез он свой товар на Торг в Пятницкий конец. Горшки, кувшины, крынки, блюда и миски, кружки да всякие зверьки и птахи расписные лежали прямо в соломе.

Савва спросил о мальчике, кто, мол, таков. Стефан отвечал, что немко Василёк из Вержавска. А мальчик вдруг опомнился и подумал: «Вон же как чудно получается, и мамка Василиса, и батька Василий, и сам он Васильком уж стал, ну и ну. А был Спиридон».

– А-а-а, – протянул мужик.

И вдруг повернулся, пошарил в соломе и достал расписную птичку-свистульку.

– На, Василька, держи-ка. Будет тебе голосок, – сказал он, протягивая свистульку.

Сычонок насупился и брать не захотел. Но Стефан сам взял и отдал ему.

– Дак ты жа… давай, посвисти, – сказал мужик.

Сычонок шел, не глядя на него.

– Василёк, чего ты? – спросил Стефан.

И тогда мальчик приостановился да и просто издал свой загадочный посвист лесной ночной птицы сыча. Мужик Савва аж поводья натянул.

– Тпрыыы! – Он обернулся к мальчику. – Ай у тебя своя свистулька-то? Как сподобился так-то продудеть?

Мальчик смотрел на него исподлобья.

– Отроче Василёк, – удивленно проговорил и Стефан. – Что это было?

И мальчик вытянул губы и снова посвистал сычом – протяжно и по-лесному хорошо и тоскливо.

– Ай да и горазд, малец! – воскликнул Савва. – Аж мурашки по скоре[151] пойшли. Ну и умелец. Видать, лесной той Вержавск-то? И сам ты лесовой малый.

Стефан положил руку на плечо мальчика.

– Ну а свистёлку-то мою все ж возьми, – сказал мужик уже на прощанье, сворачивая к Торгу, как только они вошли в город. – Возьми. Девице якой подаришь. Но!..

И он дернул за вожжи.

Стефан улыбнулся уже и внешней улыбкой. И они пошли мимо Торга, где шумели продавцы, квохтали куры, гоготали гуси, пестрели ткани, ярко белели в лукошках горки яиц, на досках лежали груды мокрой – только из Днепра – рыбы, зеленела какая-то трава огородная и яро алели окорока свиные, свешивались жирные колбасы, громоздились круглые румяные свежеиспеченные хлебы.

И уже виден был впереди холм Мономахов с собором, освещенным с востока по утреннему Днепру солнцем.

«Красен град-то, – думал мальчик. – Куда уж нашему Вержавску…»

И пошли они вверх по хорошей тропке среди деревьев и огородов, изб. И тут лаяли собаки, кричали весело петухи, какая-то баба бранила мужика за пьянство, то ли вчерашнее, то ли уже нынешнее, утреннее, он что-то невнятное орал ей в ответ. Девочка с косичками гнала прутом нескольких овец. Она зыркнула на монаха и мальчика, замахнулась прутом на черную овцу, побежавшую было куда-то вбок.

Так-то оно, конечно, и в Вержавске то же самое: куры-петухи-овцы, и огороды с грядами, и сады. Но Торга такого нету, и стольких церквей нету, и такого размаха нету, и нет такой сильной реки с пристанями, ладьями, лодками.

Снизу мальчик глядел на собор. Храм стоял на самой вершине холма, за валом. Был он одноглав, но внушителен. Крест на куполе лучился в утреннем днепровском солнце. Вокруг собора реяли белогрудые ласточки, взмывали ввысь и пикировали вниз, будто исполняли какой-то танец или службу служили.