Родник Олафа

Но ничего не получилось. Никто ничего не смог выдумать для него. Никак не выходило немому мальчику сопровождать инока Стефана в Немыкари те, за тридцать поприщ от города. Он видел, как на дворе появились всадники, семеро, при мечах, кинжалах, двое с луками, колчанами у седел, шестеро в кольчугах даже; все в шапках. Восьмым был сивый мосластый мужчина в красном плаще, в шапке, отороченной мехом, со свирепыми синими очами, в желтых сапогах. Он здесь начальствовал. А девятым – отец Стефан. Он тоже сел на высокого статного жеребца, серого в яблоках, подоткнув рясу. И на коне держался хорошо. В нем чувствовалась большая сила, страстная хватка. Потому епископ Мануил его и направлял в свое село, недавно полученное по грамоте Ростислава. А что там происходило, мальчик толком и не ведал. Ему не объясняли. Он только знал, что едут они в Немыкари на Днепре, какое-то необыкновенное село вблизи гор Арефинских, посреди коих живет Хорт Арефинский, сильный кудесник, балий, волхв, облакогонитель, чародейник. И Васильку… то бишь Спиридону (мальчик уже и сбивался, путал свои имена), никогда к нему не попасть.

Стефан осаживал серого в яблоках, и тот приседал на задние ноги, скалил зло зубы, белел яблоками глаз, храпел.

Видно, так и волхва хотели взнуздать да оседлать. Что-то у них с того выйдет? Али не выйдет?

Мосластый махнул, все сразу наструнились да и поскакали медленно к вратам. С ними и Стефан. В последний момент перед воротами он оглянулся и увидел Василька. И успел-таки взмахнуть широким рукавом черной рясы и осенить его крестным знамением.

Все всадники скрылись. Следом пошел и мальчик.

На спуске с холма Мономахова он снова увидел дурака Богдашку. Тот сидел на склоне и плел из желтых одуванчиков венок. Сычонок хотел проскользнуть незамеченным, но дурак его заметил и стал что-то выкрикивать нечленораздельное. «Вот дурак так дурак, язык есть, а ён бурчит чего-то, как поросенок», – с досадой подумал мальчик, ускоряя шаг. А дурак вдруг вскочил, нахлобучил на свою лысую голову недоплетенный венок и завыл с дикой силой. Мальчик аж втянул голову в плечи и присел. А дурак продолжал выть по-волчьи, и собаки вмиг всюду притихли оторопело, а потом разом и взорвались. И мальчик не выдержал и побежал по тропинке. А сзади несся дикий вой и смех.

– Стой, не бяги! – крикнула какая-то баба из-за плетня.

Но к Сычонку уже бежала собачья пыльная кудлатая свора. Как будто это он волчонком-то выл.

– Сюды! – крикнула та баба, распахивая калитку.

И Сычонок вбежал к ней во двор. А собаки осатанело накидывались на жердины, грызли, плескали языками, брызгали слюной лютой. Ох, невзлюбили они Сычонка из Вержавских лесов, невзлюбили. Баба на них кричала. А шавки только больше ярились.

– Степка! – позвала она.

И со двора вышел коренастый мальчишка с оттопыренными ушами и торчащим чубом. Его лицо было в каких-то пятнах, светлых и темных. Даже коротко стриженная голова, что виднелась ниже драной шапки, была в пятнах.

– Чиво?

– Ты погляди на чертей тых! Ну. Вон малого едва не заели совсем, аспиды кознованныя[159]! Сучье отродье! Блохастое племя!

Но Степка глядел на мальчика в мешковатой рясе, лаптях, в скуфейке не по размеру, что все наползала на его яркие васильковые глаза.

– Слыш-ко! – окликнула его мать.

Малый лениво обернулся к плетню, посмотрел на лающих собак, куда-то ушел да вдруг выскочил из-за угла хлева с жердиной и борзо побежал с каким-то взрослым густым рыком. Баба ахнула, прикрывая концом истрепанного платка рот. Сычонок тоже рот разинул от удивления. А малый Степка вырвался на улицу и так огрел собачью орду, что та с визгом и стоном рассыпалась и дала стрекача во все стороны. А он гнался за самым большим псом. Пес убегал прыжками, по временам оглядываясь в отчаянии. Степка размахнулся на повороте и звезданул что есть мочи по этому псу, да промахнулся, ибо пес, чуя свой смертный час, прижал уши и рванул из последних сил – да и избег участи быть зашибленным жердью: не хребет пса, а жердь преломилась с громким треском и стуком.

Тут Степка остановился, деловито подобрал обломки – в хозяйстве пригодятся – и вернулся снова ленивой походкой, пуча губы, то щурясь, то раскрывая глаза. Рожа у него была забавная.

– Ишь, – проговорила баба, – жердь-то попортил.

– Ну, то иди сюды, то не сиди и не иди ни туды, ни сюды, – огрызнулся Степка и подмигнул Сычонку.

– Ай! – махнула рукой баба, оборачиваясь к Сычонку и оглядывая его с ног до головы и слабо улыбаясь выцветшей женской улыбкой. – С откудова ты сам, милок, такой глазастенькой-то?

Сычонок сделал знак, показывающий, что говорить он не умеет.

– Ась? – не поняла она.

Степка звучно плюнул в молодую крапиву у колодины, заменяющей крыльцо перед дверью.

– Да безъязыкой! – сразу схватил он.

Баба взглянула на него и снова перевела уставшие серо-зеленые глаза в окружении морщинок на Сычонка.

– Не могёшь говорить?

Мальчик кивнул.

– Ах ти мне Господи, бяда якая, – проговорила она.

– Тю! Быват и хужее! – гаркнул Степка беспечно. – Слепец али, вон, наш Богдашка без вума.

Баба поморщилась.