Родник пробивает камни

— Вырастешь большой, тогда узнаешь, Ваня, отчего люди плачут.

Запрокинув голову на поручни балкона, Иванов, словно мгновенно заснув, с минуту сидел неподвижно с закрытыми глазами. Сидел до тех пор, пока не донесся голос жены:

— Миша, к тебе какой-то профессор…

Иванов потянулся за костылями и тяжело встал. У порога открытой двери, не решаясь войти в квартиру, на лестничной площадке стоял высокий человек в мокром плаще. Не молодой и не старый. Из-под мокрых полей его шляпы, с которых стекали капли воды, были видны седые кудри. Улыбка у незнакомца была виноватая и добрая. Из-под густых седых бровей смотрели большие печальные глаза. На худом лице залегли глубокие складки.

— Вы к кому, гражданин? — желчно процедил Иванов.

— Я к вам… Я профессор искусствоведения… Моя фамилия Волчанский. Я слышал, как вы пели… Я стоял внизу, во дворе, и слышал…

— Ну и что? — оборвал Иванов смутившегося профессора, который, сняв мокрую шляпу и прижав ее к груди, всем своим видом хотел показать, что к Иванову его привели добрые намерения.

— Почти всю свою жизнь я собираю в народе таланты… Такого исполнения этой старинной песни я никогда не слышал. И вряд ли когда услышу.

— Ну, и что из этого? — снова набухший горечью, резкий вопрос хлестнул седого профессора.

— Позвольте я, когда вам будет удобно, приеду к вам с магнитофоном и запишу эту песню… Она потрясла меня… Я запишу все, что вы пожелаете спеть. Вот вам моя визитная карточка». — Волчанский полез в нагрудный карман пиджака, проворно достал блокнот, но не успел раскрыть его.

— Профессор, вы ошиблись адресом, я не артист.

— Вы больше чем артист! — почти воскликнул Волчанский, и его глаза вспыхнули блеском искреннего, почти детского восторга.

— Извините, я всего-навсего инвалид. Инвалид войны!..

С этими словами Иванов с силой захлопнул дверь перед носом профессора Волчанского, который так и не успел передать ему визитную карточку.

— Миша, зачем ты так обидел человека? — с упреком покачала головой Вера Николаевна, когда услышала хлопок лифта на лестничной площадке.

Иванов зло заскрипел зубами. В глазах его сверкнула какая-то незнакомая ей ярость озлобления.

— Ненавижу!.. Сегодня ненавижу всех!.. Люблю только тебя, моя старушка… Люблю Ваньку и мать… — Иванов приставил к стене костыли, прижал седую голову жены к своей груди и, почувствовав ее рыдания, принялся успокаивать; — Не плачь, все будет хорошо… Наша возьмет. Бог правду любит. Иди клади спать Ванюшку.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Петр Егорович встал, надел фуражку, поправил перед зеркалом, вмонтированным в дверку шкафа, галстук.

— Пойдем к заводу. Я расскажу тебе то, что ты должна знать обязательно.

Они вышли на улицу. Светлана покорно шла за дедом, приотстав на шаг. Оба молчали. Прошли переулок, свернули в сторону Люсиновской.

— Дедушка, ты же сказал, что пойдем к заводу?

— Не спеши в Лепеши, в Пичаве ночуем. Будем и на заводе. Сделаем маленькую экскурсию. А то вы нынче пошли с ленцой, как те ивашки, что не помнят родства.

Вышли на Люсиновскую. Петр Егорович остановился в тени под молодым деревцем.

— Ты знаешь, почему эта улица называется Люсиновской?

Светлана дернула плечиком и удивленно вскинула брови.

— Революционерка была такая… Сейчас об этом знают даже октябрята замоскворецких школ.

— Это написано и на доске в начале улицы. А знаешь, что она сделала для революции?

Светлана покачала головой.

— В школе не рассказывали, в учебнике по истории тоже не написано.