Родник пробивает камни

Все вроде бы шло нормально. А вот пальцы рук… пальцы подвели. Как ни силился Иванов, вытянув перед собой руки и затаив дыхание, сделать все, чтоб предательские пальцы не дрожали, — ничего не получалось. Пальцы ходили ходуном.

— Одевайтесь, — строго бросил врач и принялся что-то писать в медицинской карте.

— Ну как, доктор? — с опаской спросил Иванов, чувствуя, что в чем-то он не угодил старику.

— Пьете? — Ручка в руке врача остановилась на полуслове, и два выцветших колючих репья, голубевших над золотой оправой очков, снова вцепились в Иванова.

— Как вам сказать… — Иванов почувствовал, как сердце сделало мягкий перебой и, словно затаившись на какую-то секунду, с силой толкнуло кровь куда-то выше, к горлу. — Как вам сказать, доктор. Уж не очень, чтобы очень, но случается… Одних праздников в году вон сколько. Врать не хочу…

— Каждый день? — Вопрос прозвучал неожиданно, как нахлест кнута.

Иванов растерялся:

— Боже упаси!..

— Пока за руль садиться нельзя.

— Почему?

— Опасно. Для вас и для окружающих.

Губы Иванова крупно дрожали, на лбу выступили бисеринки пота.

— Доктор!.. Я тридцать лет хлопотал машину… Тридцать лет!.. И наконец я ее получаю… А вы… Доктор… — Большая, в рубцах и ссадинах, изрезанная ржавой проволокой мышеловок ладонь Иванова легла на грудь. Это была поза человека, который клянется жизнью или обращается с мольбой к богу.

— Товарищ Иванов, я почти сорок лет являюсь экспертом государственной автоинспекции и за эти почти сорок лет ни разу не ошибался в диагнозе. — Авторучка врача нервно побежала по разграфленному листку медицинского заключения. А когда закончил писать и отодвинул на край стола медицинскую карту, то бросил колючие репьи из-под золотых ободков на сестру. — Следующего!

— Как? Это уже окончательно и бесповоротно? — испуганно спросил Иванов, стараясь подавить в себе дрожь, которая начинала колотить его.

— По крайней мере на ближайшие два-три месяца. Советую вам — бросайте пить. Совсем! Ни грамма. Придите как следует в себя, а потом добро пожаловать ко мне.

— Доктор… — Иванов с трудом справлялся с трясущимися губами.

— Дайте как следует отдохнуть организму от спиртного, а нервам от житейских треволнений. Вот тогда в этой графе, — желтым, прокуренным пальцем с разрубленным ногтем врач ткнул в графу, где разрядкой стояло слово «Невропатолог», — может быть, я напишу другое заключение. У вас все еще поправимо. Поняли меня?

— Понял, — расслабленным, болезненным стоном прозвучал ответ Иванова.

Тут, как назло, дрожавшие пальцы не сразу подхватили приставленные к стене костыли. Они грохнули на пол так, что врач, не заметивший их падения, резко и нервно откинулся на спинку кресла.

Все плыло перед глазами Иванова, когда он, тяжело опираясь на костыли, шел по коридору: утомленные, хмурые лица больных, притихших в ожидании, таблицы и плакаты, висевшие на стене, зеленый, под самый потолок фикус в огромной дубовой бочке казался зеленым облаком…

Внизу, у гардероба, Иванова нагнала молоденькая медсестра, помогающая невропатологу.

— Вы забыли медицинскую карту. — Сестра виновато протянула Иванову листок, который он взял не сразу, а словно раздумывая — брать или не брать. — Вы не волнуйтесь. Приходите недельки через три, и все будет в порядке. Нил Захарович уходит в отпуск, комиссовать будет Зоя Васильевна. Она почти никого не бракует. Она жалеет инвалидов войны… Честное слово!.. Только бросьте выпивать, и все будет хорошо.

— Спасибо, доченька, так и сделаю…

Когда медсестра скрылась за поворотом лестничного пролета, Иванов скомкал медицинскую карту и бросил ее в урну, стоявшую в углу.

Домой в этот день он вернулся поздно. Сразу же, с порога, жена Иванова, подсушенная вечной заботой, нуждой и долготерпением женщина, которой по виду можно было дать все шестьдесят, хотя она была на два года моложе мужа, тяжко вздохнула и покачала головой.

— Опять?.. Господи! Когда же это кончится? — И, больше не сказав ни слова, ушла на кухню.

— Верочка!.. Вера Николаевна!.. — бросил вдогонку жене Иванов. Закрыв за собой дверь, он вскинул руку и, горько улыбаясь, замер на месте. Словно кого-то к чему-то призывая, торжественно провозгласил: — Падающего толкни!.. Вот она, высшая мораль всех времен!

За день Иванов ослабел душой, изнемог телом. Да и выпито столько, сколько не пивал уже давно.

Внук Ванька, который из-за карантина в детском саду вторую неделю отсиживался дома, приволок по полу из смежной комнаты гармонь. Дед обещал сыграть, как только получит машину. Повестка на «Запорожец» пришла уже неделю назад, а дед все никак не выполнял своего давнего обещания. Сколько ни помнит Ванька себя, гармонь-ливенка, запыленная и застегнутая на ременные застежки, лежала в нижнем ящике старого комода.

— Дедуль, сыграй… Ведь обещал, — гнусавил внук, гладя ладошкой запыленные лады гармони. — Машину-то дают…

Вера Николаевна в комнату вошла так тихо, что Иванов в первую минуту ее не заметил.

— Как комиссия? — вкрадчиво и тихо спросила она, стараясь понять, с чего бы так нагрузился — с радости или огорчения. То и другое было почти всегда оправданием мужа.