Родные и знакомые

Вечером Фатима отпросилась у матери ночевать к Салихе. Ничего необычного в этом не было: Самигулла в отъезде, в таких случаях женщины, чтобы не оставаться на ночь в одиночестве, приглашают «в товарищи» соседок. Факиха разрешила, тем более, что дочь просилась не одна, а с сестрёнкой.

А Салиха ещё днём приготовила узелок с вещами Фатимы…

Фатима уже ушла из дому, когда к Ахмади вновь явился посланец Усман-бая. Настроение у него было приподнятое: надеялся, что на сей раз вернётся к Усман-баю с ясным ответом; Ахмади, конечно, уже посоветовался с братьями, сегодня скажет, какой калым назначает за дочь, и он, Мырзахан, заснует между двумя домами, улаживая всякие предсвадебные дела. Его хлопоты, разумеется, будут вознаграждены и той, и другой стороной. Такие услуги людьми ценятся. Вот и сейчас Ахмади с Факихой встретили его приветливо, усадили его с собой ужинать.

За едой Мырзахан, мастер переливать из пустого в порожнее, весело толковал о всяких пустяках, шёл к главному вопросу кружными путями. Наконец, будто бы к слову пришлось, справился о калыме. И подскочил, как ужаленный: Ахмади преспокойно ответил, что говорить о калыме нет нужды — дочь свою за Талху он не выдаст. Тут же и благовидное объяснение дал. Мол, неразумно держать её всю жизнь под боком, в своём ауле. Женщина на одном конце аула посудой звякнет — на другом конце слышно. В жизни всякое может случиться. Свёкор ли, муж ли её обидит, а ты уже знаешь. А то, глядишь, и сама к отцу с матерью жаловаться прибежит.

— Выдать замуж, так куда-нибудь подальше, откуда не прибежит. Чтоб не видно её было и не слышно. Чтоб канула, как камень — в воду.

Такую вот отговорку придумал Ахмади. Для Мырзахана. И, стало быть для всего аула — Мырзахан разнесёт.

А Усман-бай, коли аллах наделил его хоть каплей сообразительности, должен сам догадаться, почему получил от ворот поворот. Слишком быстро запамятовал он, как готовили встречу губернатору, как после сходки чуть не вцепился в горло Ахмади и во всеуслышание назвал его род воровским. Ахмади оскорбления не забыл, не забыли и его братья.

Мырзахан понуро побрёл к Усман-баю. Тот, выслушав его сообщение, пришёл в ярость.

— Ладно! Пусть любуется своей дочерью до самой её старости! Ишь ты, невидаль какую вы растил! От ханского сына, наверно, сватов ждёт. Как же, дождётся! Л-ловушка!..

Силился Усман-бай принять равнодушный вид, но не удалось ему это. Слишком сильно была уязвлена его гордость. Заметался по горнице, громко понося Ахмади. Выкричался — полегчало.

Ахмади в этот вечер посмеивался. А наутро… Наутро исчезла его дочь, ушедшая ночевать к Салихе.

Аклима пришла домой одна.

— А где сестра? — спросила мать.

— Так она ж ушла, не разбудив меня!

— Бэй-бэй! Что-то она дома не показывалась. По аулу, что ли, шляется? Пойду-ка, поищу, — решила Факиха.

Первым делом заглянула к Салихе. Та прикинулась удивлённой:

— Она ж чуть свет домой отправилась!

Факиха исходила аул вдоль и поперёк. Побывала в доме Шагиахмета, в доме Багау, спрашивала у встречавшихся на улице женщин и подружек дочери, не видели ль они Фатиму. Нет, никто не видел…

2

В Ташбаткан прискакали два жандарма, придержали коней у ворот старосты.

Гариф в это время сидел, подогнув босые ноги под себя, на нарах, блаженно потягивал из блюдца чай. Жена его, случайно глянув в окошко, воскликнула:

— Там люди какие-то! Никак к нам приехали?

Гариф, кряхтя, обернулся к окошку всем тучным телом — толстая, заплывшая жиром шея у него не поворачивалась. Убедившись, что в самом деле кто-то подъехал к воротам, он торопливо сполз с нар. Надел бешмет, поправил на груди огромную бляху, сунул босые ноги в калоши. Бросил жене:

— Начальники приехали. Прибери тут, живо!

Жена бегом вынесла в другую половину дома самовар, собрала посуду, свернула скатерть.

Староста заспешил к воротам.

— Здрастуй, ваше болгародие Гыргорий Миколаис! Айдук! — почти пропел он, протянув руку пожилому жандарму.

— Здорово, здорово, Гариф Закирыч!

Гариф, почтительно пожав руку и другому гостю, жандарму помоложе, распахнул ворота. Всадники въехали во двор, спешились. Гариф крикнул работника, велел принять коней.

Он крутился возле приезжих, как кот возле миски с горячей кашей. Введя их в дом, подобострастно помог снять верхнюю одежду, бережно повесил фуражки с кокардами на лосиный рог, прибитый к стене. Откуда только прыть такая взялась — прямо-таки слетел во двор за кумганом и тазом, полил господам жандармам на руки.

— Айдук, проходите, садитесь! — суетился Гариф, указывая на нары. На его лице застыла угодливая улыбка, а голос выдавал смущение.

Староста понимал, что русским непривычно сидеть на нарах, но ничего лучше предложить не мог.

Жандармы, не снимая сапог, сели на нары с краю, а затем устроились полулёжа, подложив под локти подушки.

Тем временем перед ними появилась скатерть, на скатерти — четвертная бутыль с медовухой.

— Редко заглядываете в наши края, Гыргорий Миколаис, — попенял Гариф, разливая медовуху в чайные чашки.

— Всё дела, дела… Дел много…